Ольга Хованская - Радужные анаграммы

Тайну Цифры Пять я опущу — это уж очень по-детски. Я все-таки уже не ребенок.

Последняя — это Тайна Дружбы. Это — любовь к книгам Достоевского, чувственный анализ себя в общении с другими и теоретический поиск Друга. Практическое обоснование последнего радостно обламывалось в уже более зрелом возрасте, лет в пятнадцать. В школе меня никогда не любили, быть может, из-за моего врожденного высокомерия. В Университете сейчас считают занудой, но, по крайней мере, не поджидают вечером около дома, чтобы избить до бессознательного состояния, как это часто бывало в школе. Вообще вспоминаю о школьных годах с отвращением, иногда даже всплывает откуда-то ненависть. Это странно, я ведь по натуре не злой человек, хотя и страшный сноб, наверное. В детстве я сильно заикался, что служило неиссякающим источником насмешек. Дети могут быть очень жестокими. Ну, вообще-то, это все позади, надеюсь, что скоро все эти воспоминания совершенно изгладятся из моей памяти.

Все мои образы часто слишком, слишком неопределенны. Это так обидно! И хотя я ими живу, хотя они служат для поддержания внутренней душевной гармонии или восторженных судорог, но для получения истинного удовлетворения от не зря проживаемой жизни необходимо что-то более конкретное. Мне нужны Идеи, для моей творческой самореализации в этом мире. Идеи — это, прежде всего, научная работа, это мой красивый монолог не некую серьезную тему, это, в конце концов, создание эффективной практической модели моего бытия, это связующее звено структуры Вселенной — ведь теперь я практически готов к формулировке структуры нашего пространства-времени».

Мне казалось, прошла целая вечность.

— Сашка? Ты что это?

Голос Гарольда доходил откуда-то издалека.

— Ничего, — я с трудом сдержал желание закричать.

Гарольд подозрительно посмотрел на меня. И снова все его внимание приковалось к де Краону.

— Как же Вы это делаете? — жадно спросил он.

Реджинальд вытянул левую руку в направлении Гарольда:

— Смотри, вот так я это делаю.

— Но… это что, фокус какой-то? Это надо как-то объяснить, в конце концов.

— Объясняй! — сказал Реджинальд, — потом мне расскажешь.

— Но…

— Я, кажется, предупреждал, что ясности это не добавит! Но меня здесь никто не слушал. Вот вам факт, или как, не верить своим глазам?!

Эта десятиминутная процедура подействовала на Реджинальда, как стакан водки, здоровой рукой он комкал пропитавшийся кровью платок.

— Пожалуй, верить, — нехотя согласился Гарольд, — но зачем вот это все, — он с отвращением кивнул в сторону свертка с иглами, — без этого нельзя?

— Нельзя. И это еще самый безобидный вариант. Объяснения у меня нет. Это было установлено, м-м-м… экспериментальным образом, — лицо его как-то болезненно дернулось.

Весь этот разговор да и сама ситуация все больше напоминали мне какой-то театр абсурда.

— Так же произошло то, что произошло вчера, — Реджинальд помахал загипсованной кистью, — просто у меня не было с собой инструментов . А я в Вас ошибся, Гарольд. Вам это все доставило явное удовольствие. Интеллектуальное, — Реджинальд попытался дежурно улыбнуться, но губы в улыбку не складывались. Он зло стиснул их, на скулах заходили желваки, — собственно, этого и следовало ожидать. Биркенау тоже понравилось. Чертовски понравилось. Думаю, мне на Вашем месте тоже бы понравилось!

— «Радужные анаграммы», — ахнул я.

Реджинальд резко повернулся ко мне.

— Будьте любезны, Александр… так сказать, для завершения картины… Снимите мне с правой руки браслет, там сбоку на нем маленькая кнопка, да, отлично, спасибо! Вот, — он взял тяжелый металлический обруч, поднял над головой, нажал еще на какую-то кнопку и внутрь со всех сторон выдвинулся частокол широких шипов.

— Вложение, Компенсация, — он нажал на кнопку еще раз. ЩЕЛК, и шипы выдвинулись ближе к центру почти вдвое, — Дуальность, Связность и Изоморфизм, — ЩЕЛК! Шипы выдвинулись еще немного.

— А вот то, что осталось… осталось только придумать названия… что-нибудь о структуре черных дыр, или точная величина параметра расширения Вселенной… — ЩЕЛК!!

Шипы аккуратно сошлись в центре.

Гарольд угрюмо молчал.

— Я что-то немного не в себе. Со вчерашнего дня… Много впечатлений… — наконец как-то через силу сказал он, не глядя на де Краона, — одним словом… Я прошу прощения… Вы уверены, что ничего не нужно и…

— Как насчет кофе?

— Да, конечно!… и… спасибо, за вчерашнее. А то Сашка бы меня достал, таскался бы ко мне в больницу каждый день и снабжал институтскими сплетнями. Это у нас с ним называется «тюсингурить».

— Простите, как?

— Ну, это смесь русского и плохого, извините, очень плохого японского.

Брови Реджинальда поползли вверх. Он соображал несколько секунд, потом фыркнул.

— Это же надо так!

Всем как-то сразу стало легче.

— Я думаю, завтра устроим выходной, — продолжал Гарольд, — а в среду займемся составлением заявки для спенсеровского телескопа и моделированием — моя программа почти готова, дополним ее только данными реального поля. Думаю, за пару недель справимся. А через месяц-два у нас уже будут снимки и открытие космической струны.

— Ты так уверен, Гарольд, что тебе дадут время на «Спенсере»? — спросил я.

— Я договорюсь с директором.

— И так уверен, что это струна?

— Да, я уверен! — отрезал он своим обычным решительным тоном, — я абсолютно уверен! И хватит каркать. Уж слишком много неприятностей последний год — должно же это компенсироваться чем-то хорошим?

— Кто-то обещал мне кофе, — Реджинальд сидел в кресле, покачивая носком ботинка.

— Я не видел Вашей фамилии в опубликованных работах по «анаграммам», — я подошел к нему.

— Да я к этому не стремился, а Биркенау не настаивал, — пожал плечами Реджинальд, — Александр, если Вас не затруднит, не надо меня хватать за руки, я этого не люблю.

Гарольд заварил кофе, принес чашку де Краону.

— Реджинальд, — на этот раз он смотрел ему в глаза, — пожалуйста, простите меня.

— Принято.

— Могу я Вас попросить об одной вещи?

— Для Вас все, что угодно, Гарольд.

— Никогда не делайте этого больше.

16 июля — 1 сентября

На следующий день пришло официальное объявление, что космический телескоп «Хаббл» закончил свою работу, и все невыполненные заявки аннулируются. А еще через день Гарольд улетел в Принстон, договариваться о переносе наших наблюдений на новый телескоп «Спенсер».

Почти полтора месяца прошли как-то смутно. Гарольд звонил редко, говорил только о своих переговорах с американцами. Они шли трудно. Но мне было не до этого. Снова заболела дочь. Почти год было стойкое улучшение, и вот снова зашел разговор о больнице. Жене пришлось взять академический отпуск, да она и не бог весть какой научный работник, так, «принеси-посчитай». Могла бы давно уволиться! Подготовительные занятия перед сентябрьскими лекциями для студентов тоже стали отнимать у меня много времени.