Роберт Хайнлайн - Рассказы

- О'кей, Фэтс, давай попробуем.

Я сидел на костюме, пока Конски не был готов. Он снял брюки, потом подцепил один из летающих шаров-искателей и, когда тот лопнул, нанес его липкое содержимое на свою правую ягодицу. Затем повернулся ко мне.

- О'кей, детка, слетай с гнездышка.

Мы быстро поменялись местами и, потеряв много воздуха, заткнули дыру.

Удобно, как в кресле, господа.

Он ухмыльнулся. Ноулс облачился в костюм и ушел, взяв с собой фонарь. Мы снова остались в темноте.

Через некоторое время я услышал голос Конски.

- Есть игра, в которую можно играть в темноте, Джек. Вы играете в шахматы?

- Да.

- Хорошая игра. Я обычно играл в шахматы в декомпрессионной камере, когда работал под Гудзоном. Что скажете, если поставить для интереса двадцать на кон?

- А? Ладно. Давай. - Он мог предложить и тысячу. Мне было все равно.

- Хорошо. Е2-ЕЗ.

- Ммм... Е7-Е5.

- Традиционный ход, не так ли? Мне вспомнилась девушка, которую я знавал в Хобокене... - То, что он рассказал о ней, не имело к шахматам никакого отношения, хотя он и пришел к выводу, что ее манера разговаривать также была традиционной.

- С4. Напомнишь мне, я расскажу и о ее сестре тоже. Сдается мне, она не всегда была рыжей, не ей хотелось, чтобы люди так думали. Так вот она... извини. Сейчас твой ход.

Я пытался думать, но голова кружилась.

- Д7-Д6

Он довольно засмеялся.

- Д1-Д3. Как бы то ни было, они...

Он продолжал. То, о чем он рассказывал, было старо как мир, и сомневаюсь, происходило ли это вообще с ним, но его рассказ меня развеселил.

- Ох. - Я не мог вспомнить расположение фигур. Я решил готовиться к рокировке, которая всегда вполне безопасна в начале партии. - Конь Б8-С6.

- Бью королевой вашу королевскую пешку Ф7. Шах и мат. Вы должны мне двадцать, Джек.

- Неужели? Но этого не может быть!

- Повторить все ходы? Вслух?

И он повторил их вслух. Я зрительно представил себе всю партию и воскликнул:

- Эх, черт меня подери! Ты разбил меня в пух и прах!

Он довольно засмеялся.

- Нужно было следить за моей королевой, а не за той, рыжей.

Я громко рассмеялся.

- Знаешь еще что-нибудь интересное?

- Конечно. - И он рассказал еще одну историю. Но когда я стал подгонять его, он сказал: - Думаю, мне нужно немного передохнуть, Джек.

Я встал.

- У тебя все в порядке, Фэтс?

Он не ответил. Я на ощупь пробрался к нему в темноте. Его лицо было холодным, он не заговорил, когда я дотронулся до него. Я прижал ухо к его груди и услышал, что его сердце слабо бьется, а руки и ноги холодны, как лед...

Он примерз к отверстию, и мне пришлось его отдирать. Я чувствовал под руками лед и знал, что, должно быть, это его кровь. Я начал растирать его, приводить в чувство, но шипение из дыры оторвало меня от работы. Я сорвал свои брюки и стал панически искать в темноте дыру, нашел ее, наконец сел сверху, крепко прижавшись к отверстию.

Оно засосало меня, холодное как лед. Затем по телу стал разливаться жар, и я уже совсем ничего не чувствовал, кроме тупой боли и холода.

Где-то забрезжил свет. Он мерцал, появляясь и снова исчезая. Я слышал, как хлопнула дверь. Я начал кричать.

- Ноулс! Мистер Ноулс! - завопил я.

Свет снова появился.

- Иду, Джек.

Я громко закричал.

- О, вы сделали это, вы дошли!

- Я не сделал этого, Джек. Мне не удалось дойти до следующего шлюза. Я добрался до люка и пошел дальше, - он остановился, чтобы перевести дыхание. - Там воронка, фонарь со звоном упал на пол, и свет погас. - Помоги мне, Джек, - его голос звучал раздраженно. - Видишь, мне нужна помощь? Я сделал все, что мог...

Я услышал, как он споткнулся и упал. Я позвал его, но он не ответил. Я хотел встать, но дыра крепко держала меня, как хорошо закупоренная бутылка держит пробку.

Очнулся я, лежа лицом вниз на чистой простыне.

- Ну что, лучше? - спросил кто-то. Это был Ноулс, он стоял возле моей кровати, одетый в купальный халат.

- Ты умер, - сказал я ему.

- Вовсе нет, - усмехнулся он. - Помощь подоспела вовремя.

- Что же произошло? - Я уставился на него, все еще не веря своим глазам.

- То, что мы и предполагали, - взрыв ракеты. Почтовая ракета потеряла управление и врезалась в тоннель.

- Где Фэтс?

- Хи!

Я осмотрелся. Конски лежал рядом, как и я, лицом вниз.

- Ты мне должен двадцать монет, - бодро сказал он.

- Я должен тебе... - я почувствовал, что по моему лицу неизвестно почему катятся слезы. - О'кей. Я должен тебе двадцать. Только тебе придется слетать за ними в Дес-Моинс...

Это история о Райслинге, Слепом Певце Космических Дорог... Разве что - не официальная версия.

В школе вы пели его слова:

А под последнюю посадку,

Судьба, мне шарик мой пошли.

Дай приласкать усталым взглядом

Зеленые холмы Земли.

Возможно, что пели вы по-французски или по-немецки. А может, это было эсперанто, и над вашей головой рябило радужное знамя Терры.

Какой язык - не важно... но что точно - земной язык. Никто не переводил "Зеленые холмы" на шепелявую венерианскую речь; ни один марсианин не каркал и не вышептывал их в длинных сухих коридорах. Эти стихи - наши. Мы с Земли экспортировали все - от голливудских "мурашек по коже" до синтетических актиноидов, но "Холмы" принадлежали исключительно Терре, ее сыновьям и дочерям, где бы они ни находились.

Все слышали множество историй про Райслинга. Может, вы даже из тех, кто снискал степени или шумно приветствовал ученую оценку его опубликованных сборников, таких, как "Песни космических дорог", "Большой канал и другие поэмы", "Выше и дальше" и "Кораблю - взлет!"

Но хотя вы и еще со школы пели его песни и читали его стихи, ставлю один к одному, что никогда вы не слышали таких, как "С той поры, как Чпок-Толкач повстречал мою кузину", "Моя рыжая мочалка из ангаров Венусбурга", "Покрепче, шкипер, держи штаны" или "Мой скафандр для двоих".

Вряд ли стоит цитировать эти вирши в семейном журнале.

Репутацию спасли Райслингу осторожный литературный душеприказчик и удивительное везение: никто никогда не брал у него интервью. "Песни космических дорог" появились через неделю после его смерти, и когда они стали бестселлером, то официальную историю свинтили из того, что о нем хоть кто-нибудь помнил, плюс знойные рекламные тексты издательств.

В итоге классический портрет Райслинга достоверен примерно также, как томагавк Джорджа Вашингтона или лепешки короля Альфреда.

Честно говоря, у вас не возникло бы желания пригласить его к себе в гости: в обществе он был несъедобен. У него была хроническая солнечная чесотка, и он непрерывно скребся, ничем не преумножая и без того более чем неприметную красоту.

Портреты работы Ван дер Воорта для харримановского юбилейного издания Райслинговых сочинений представляет человека высокой трагедии: суровый рот, невидящие глаза под черной шелковой повязкой. Да не был он никогда суровым! Рот его всегда был распахнут: поющий, ухмыляющийся, пьющий или жрущий. Повязкой служила любая тряпка, обычно грязная. С тех пор, как Райслинг потерял зрение, он все меньше и меньше заботился об опрятности собственной персоны.