Айзек Азимов - Азазел (рассказы)

– Вчера? - переспросил я, - Что вчера?

– Вчера она попросила называть ее Мелисандой. Я же не могу называть Мэгги таким смешным именем - Мелисанда.

– А почему? Это имя ей дали при крещении.

– Но ведь она - моя Мэгги. А Мелисанда - это кто-то другой.

– Да, она слегка переменилась, - заметил я. -Вы не заметили, что она стала гораздо красивей?

– Да, - сказал Октавиус. Как будто зубами лязгнул.

– Ведь это хорошо?

– Нет! - отрубил он еще резче. - Мне нужна моя простая Мэгги с ее смешным личиком. А эта новая Мелисанда все время возится со своими волосами, мажется тенями то такими, то этакими, меряет какие-то платья и лифчики, а со мной почти и не говорит.

До конца обеда он не сказал больше ни слова.

Я подумал, что мне стоит увидеться с Мэгги и поговорить с ней как следует.

– Мэгги, - сказал я.

– Мелисанда, если вам не трудно, - поправила она меня.

– Мелисанда, - повторил я, - похоже, что Октавиус несчастлив.

– И я тоже, - ответила она довольно едко. - Октавиус становится таким нудным. Он не хочет выходить из дому. Не хочет развлекаться. Ему не нравятся мои новые вещи, моя косметика. Что он, в конце концов, из себя строит?

– Ты сама его считала королем среди мужчин.

– Ну и дура была. Он просто маленький уродец, на которого смотреть противно.

– Ты же хотела стать красивой только для него.

– Что вы имеете в виду - "стать красивой"? Я и так красивая. И всегда была красивая. Мне просто надо было сменить прическу и научиться правильно накладывать косметику. И я не дам Октавиусу стать мне поперек дороги.

Так она и сделала. Через полгода они с Октавиусом развелись, а еще через полгода Мэгги - теперь Мелисанда - вышла замуж за поразительно внешне красивого человека с мерзким характером. Однажды я с ним обедал, и он так долго мялся, принимая счет, - я даже испугался, что мне придется принять его самому.

Октавиуса я увидел примерно через год после их развода. Он по-прежнему был неженат, поскольку вид у него был все тот же, и по-прежнему от его присутствия молоко скисало. Мы сидели у него дома, где всюду были развешены фото Мэгги, прежней Мэгги, одно другого уродливей.

– Вы все еще тоскуете по ней, Октавиус, - сказал я.

– Ужасно, - ответил он. - Могу только надеяться, что она счастлива.

– Насколько я знаю, это не так. Она могла бы к вам вернуться.

Октавиус грустно покачал головой:

– Мэгги уже никогда ко мне не вернется. Может быть, ко мне хотела бы вернуться женщина по имени Мелисанда, но я бы ее не принял. Она не Мэгги моей любимой Мэгги нет.

– Мелисанда, - заметил я, - красивей, чем Мэгги.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

– А в чьих глазах? - спросил он. И сам ответил: - Только не в моих.

Больше я никого из них не видел.

Минуту мы сидели в молчании, а потом я сказал: - Захватывающая история, Джордж. Вы меня тронули.

Более неудачный выбор слов в этой ситуации трудно было вообразить. Джордж сказал:

– Это мне напомнило об одной вещи, старина, - не мог бы я одолжить у вас пять долларов этак на недельку? Максимум десять дней.

Я достал бумажку в пять долларов, поколебался и сказал:

– Джордж, ваша история того стоит. Возьмите насовсем. Это ваши деньги (в конце концов, любая ссуда Джорджу оборачивается подарком де-факто).

Джордж принял банкнот без комментариев и вложил его в изрядно потрепанный бумажник. (Он, наверное, был потрепан, еще когда Джордж его купил, потому что с тех пор не использовался.) А Джордж сказал:

– Возвращаясь к теме: могу я одолжить у вас пять долларов на недельку? Максимум десять дней. Я опешил:

– Но ведь у вас есть пять долларов!

– Это мои деньги, - сказал Джордж, - и вам до них дела нет. Когда вы у меня занимаете, разве я комментирую состояние ваших финансов?

– Да я же никогда...

Я осекся, вздохнул и дал Джорджу еще пять долларов.

Во время обеда Джордж был непривычно тих. Он даже не стал меня останавливать, когда я решился просветить его, рассказав несколько из многочисленных придуманных мной за последние дни острот. Он лишь слегка фыркнул на лучшую из них.

За десертом (горячий пирог с черникой) он тяжело вздыхал из самой глубины своего чрева, обдавая меня не слишком приятным напоминанием о съеденных за обедом омарах.

– В чем дело, Джордж? - спросил я наконец. - Вы чем-то озабочены.

– Меня иногда забавляет, - ответил Джордж, - ваша вот такая спонтанная чуткость. Обычно вы слишком глубоко уходите в свои писательские мыслишки, чтобы замечать страдания других.

– Но уж если мне удалось такое заметить, - настаивал я, - то пусть те усилия, которых это мне стоило, не пропадут зря.

– Я просто вспомнил своего старого приятеля. Бедняга. Виссарион Джонсон его звали. Полагаю, вы о нем ничего не слышали.

– И в самом деле не слышал, - сказал я.

– Увы, такова слава мирская, хотя, я думаю, нельзя пенять человеку за то, что его не знает личность с вашим ограниченным кругозором. Виссарион же был великим экономистом.

– Это вы нарочно, - сказал я, - Даже вы не позволите себе такой неразборчивости в знакомствах.

– Неразборчивости? Виссарион Джонсон был весьма почтенным и образованным человеком.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Я имею в виду всю профессию в целом как таковую. Мне рассказывали анекдот, как президент Рейган, работая над федеральным бюджетом, встретился с математическими трудностями и обратился к физику: "Сколько будет дважды два?" Физик немедленно ответил: "Четыре, мистер президент". Рейган немножко посчитал на пальцах, сбился и спросил у статистика: "Сколько будет дважды два?" Статистик подумал и дал следующий ответ: "Мистер президент, последние опросы среди учеников четвертых классов дают выборку ответов со средним значением, разумно близким к четырем". Но поскольку дело касалось бюджета, президент решил проконсультироваться у специалистов самого высокого класса. И поэтому он обратился к экономисту: "Сколько будет дважды два?" Экономист сдвинул темные очки на нос, быстро глянул по сторонам и спросил: "А сколько вам нужно, мистер президент?"

Если Джорджа и позабавила эта история, то он не показал этого ни словом, ни жестом. Вместо этого он сказал:

– Вы, мой друг, ничего не понимаете в экономике.

– Экономисты тоже, Джордж, - сказал я.

– Давайте я вам расскажу историю моего друга, экономиста Виссариона Джонсона. Это случилось несколько лет назад.

Виссарион Джонсон, как я вам уже сказал, был экономистом, достигшим почти что вершин своей профессии. Он кончал Массачусетокий технологический институт и научился там писать зубодробительные уравнения недрогнувшим мелом.

Получив образование, он сразу вступил на стезю практической работы и благодаря тем фондам, которые были ему предоставлены многочисленными клиентами, глубоко изучил важность случайных колебаний в процессе дневных изменений на рынке ценных бумаг. Его искусство поднялось так высоко, что последующие его клиенты почти ничего не проигрывали.