Михаил Савеличев - Проба на излом

– Как вы пишете вдвоем? – спрашиваю. – Наверху?

– Очень просто, – говорит Аркаша. – Во-первых, сверху далеко видать, до самого будущего. Во-вторых, ничто не мешает думать.

– Мы и думаем, – подхватил Боря. – Кричим другу другу сюжет, отдельные фразы. Кому фраза не нравится, тот предлагает свою. Слово за словом. Предложение за предложением.

– А потом приходим сюда и записываем, – Аркаша хлопает по тетрадке. – Единственная проблема: пишем неграмотно. Даже в вечерней школе у нас правильнописание хромает.

– Не подумай плохого, – подмигнул Боря. – Оно есть, это правильнописание. Но хромает. На обе ноги.

– И что вы видели в будущем?

– Тебя! – хором отвечают братья, переглядываются, смеются.

Альбертина возвращается, расставляет тарелки с разваристыми пельменями. Наверняка, Эйнштейния постаралась зачерпнуть поглубже из огромной кастрюли, в которой они готовятся.

– Вот, записывай: «Я их вижу – мне время тех дней не застит, не прячет во мгле….» – нарочито громко начинает Аркаша.

– «Я их вижу: широких, красивых, глазастых на мудрой Земле!..» – подхватил Боря.

Тетрадка нетронутой лежит на столешнице.

Братья замолкают, смотрят друг на друга.

– Ты чего, Роберт?

– А ты, Рождественский?

– Ты пишешь аккуратнее.

– А ты грамотнее.

– Какой толк в грамотности, если каракули? Склифосовский не разберется.

– Могу попробовать, – предлагаю. – И почерк, и грамотность без ортопедических проблем.

– Аллилуйя! – восклицают хором братья и пододвигают тетрадку в две руки. Суют цанговый карандаш.

– Мороз крепчал… – начинает Аркаша.

– Потекли весенние ручьи… – продолжил Боря.

– Молодая графиня…

– Бедный художник…

Записываю.

– Мы написали кейфовать? Кейфовать? Нет, вычеркиваем.

– Напишем проще: и крепко его обняла…

– О чем повесть? – невзначай интересуюсь, выводя слово «крепчал».

– О золотой мухе, – Борис зачерпнул варево, осторожно подул. Сморщил нос: – Такой запах, будто Эйнштейния поставила их варить в первую годовщину исчезновения Альбертины.

– О стране водяных, – поправляет Аркаша.

– Понимаешь, – сказал Боря, – это сатирическая вещь. Или юмористическая. Про то, как два соавтора встречаются в Бологом и сочиняют повесть. А над ними летает золотая муха, их подслушивает и творит говенные чудеса.

– Какие-какие чудеса? – уточняет Аркаша.

Боря уточнил.

– А еще там живет спрут, который играет на аккордеоне. Осемью щупальцами. И релятивистские сестры. И…

– Откуда ты это все взял? – Аркаша смотрит на Борю.

– Здрасьте, Новый год, мы это вторую неделю на проводах обсуждаем.

– Бакалдака! – Аркаша стучит по столешнице. – Мы обсуждаем совсем другое. Понимаешь, это повесть про детей, которые обладают необычными возможностями, и про взрослых, которые их ужасно боятся и поэтому делают еще более ужасные вещи… вот, в первой части должно быть…

– Не пугай мальчика, – прошептал Боря.

Аркаша сбивается.

– Мальчика? Какого мальчика? Очки протри, девица перед нами.

– Иванна, – пользуюсь поводом представиться.

– Вот, – постучал ложкой по столу Боря. – Иван! Понимаешь?

– Какой еще Иван?! Анна, глухомань, Анечка!

И они спорят. Нет, не об их визави – много чести. Иван, Анна – какая разница? Но грех обижаться. Рассеянно листаю полученную тетрадочку, мысленно фотографирую содержимое. А в голову тискаются неподобающие мысли. С девчачьей стороны. О том, что не прочь с ними. «Не прочь» не развиваю, не распутываю до самой остановки «Сосна», ведь они наверняка живут в мужском общежитии.

– Все это тысячу раз было, – говорит Аркаша.

– Мне неприятно писать про этих твоих детей, – оттопырил губу Боря.

– Они не мои, – говорит Аркаша.

– А чьи? Мои? – разгорячился Боря. – Или его?

– Они – наши, – говорит Аркаша. – Мы этот сюжет с тобой вторую декаду обсасываем на проводах. О том, как землеройки пожирают динозавров… метафорически… – Аркаша отхлебывает из тарелки через край.

– Ладно… – вздохнул Боря и тоже приложился к тарелке, – уговорил. Тогда начнем издалека…

– С Хоккайдо?

– Поехали.

Дело пошло. Пошло так бодро, что диву давалось – как здорово у них получается. Наверное, когда сочиняет один писатель, ничего особенного не происходит – сидит человек, карандаш грызет, в потолок смотрит, а потом – бах! – пишет. «Я помню чудное мгновенье…» Или кляузу на соседа, который в это время решил вбить в стенку гвоздь.

Здесь и сейчас все вширь, все настежь. Пишем. Сочиняем. Смеемся. Жутко спорим, брызгая слюной и пельменями, которые окончательно остыли, превратившись в покрытую жиром неаппетитную массу. Один предлагает фразу, другой тут же разнёс ее в пух и прах, но предложил свою, которую ждет столь же печальная участь, но когда кажется, что этому фразосражению не будет ни конца, ни края, вдруг выковывается то, что ни у Аркаши, ни у Бори не вызывает возражения, и предложение записывается в тетрадь счастливым цанговым карандашом.

Особенно ловко сочиняют диалоги.

– Ты за бабу, а я за мужика, – говорит Аркаша.

– Поехали! – подхватил Боря.

В первый раз даже не соображаю, что это не их очередные препирательства, а препирательства героев, пока Боря не толкнул под руку: записывай, мол, давай! Записываю, аж бумага дымится.

И все окружающее куда-то исчезло. Отодвинулось далеко-далеко. Остались только они – братья-писатели, по совместительству монтажники-высотники, да их скромный секретарь, по совместительству – оперативный работник Спецкомитета.

А затем все закончилось.

«Наверное, он выстрелил, потому что мир изменился.»

– Подпиши, – говорит Аркаша, – станция Зима тире Братск.

– И дату – апрель-ноябрь тысяча девятьсот шестьдесят седьмого.

– Мы в апреле это задумали, – поясняет Аркаша, закуривая.

– А в ноябре завершили, – тоже закурил Боря.

Смотрю на ворох страниц перед собой.

– И что с этим делать?

– Читать, – пожимает плечами Аркаша. – Это для тебя.

– Исключительно для тебя, – кивнул Боря. – А продолжение…

– Продолжение сочинишь, – Аркадий, озабоченно смотрит на часы. – Где же они?

– Что хорошо в релятивистском кафе, так это то, что время относительно, – усмехнулся Борис. – Ну, долго еще ждать?

Хлопает дверь, впуская ледяное дыхание улицы.

Дятлов.

На стрельбищах остались вдвоем. Автоматные очереди стихли, бойцы собрали гильзы и погрузились в машины. В наблюдательном пункте – дежурный да наряд. На нас они не смотрели, обсев печку и отогревая промерзшие руки. Руки – это важно. Береги руку, Сеня. А точнее – Иванна.