Ирина Дедюхова - Армагеддон №3

Капустин поднимает недоумевающую преступную личность на Потапенко и, вместе с капитаном Веселовским, внезапно понимает, что силенок-то, чтобы противостоять такому давлению профессиональной среды — у него явно недостаточно. До Капустина начинает доходить, отчего это службиста Потапенко, вечно застегнутого на все пуговички, вдруг сегодня собственный китель стал стеснять. Перед ним, вместо обычной хари Потапенко, — какая-то невыносимо страшная морда с желтыми глазами без зрачков.

Капустин хватается за кобуру с криком: "Признавайся, куда Женю Потапенко девал? Если сожрал, то никогда не прощу, сука! Слышишь, никогда!" А кобура-то не расстегивается! И ноги не слушаются, потому что внезапно распахивается дверь, а там… второй такой же, только движется боком, потому что ноги у него обе… левые. И Веселовский понимает, что в таком сне у Капустина совершенно нет никаких шансов… На бумаге вдруг сама собою появляется подпись Капустина красными чернилами… рядом капает еще несколько удивительно ярких алых капель… с кителя майора, которому в горло вонзились четыре длинных лезвия, выросшие прямо из руки одного из сборщиков подписей… потом само собою открывается окно и ватное, безвольное тело начальника особого отдела без звука переваливается через широкий подоконник…

В этот момент Веселовский проснулся весь в поту. Он вначале так обрадовался, что это был сон, а потом огляделся, и ему стало еще тошнее, чем в том ужасном сне про чаепитие Капустина.

Вокруг него росли странные деревья, увешанные связками экзотических фруктов. Летали бабочки, птички какие-то… Хорошо там было, если честно. Было просто здорово вплоть до того момента, как он увидел, что между кустиков такого замечательного места ползет уже знакомая гадина в сопровождении белобрысой гражданки из первого купе.

У Васильева прямо все внутри опустилось. Вот, блин, такой сон испортил! А эти двое его, вроде, не замечают. Ну, ясно дело, во сне же все происходит. Девка идет, значит, яблоко трескает, а в руке еще авоську таких же яблок несет. И, что характерно, голая абсолютно. И, главное, нет таких яблок вокруг! Веселовский наметанным взглядом все вокруг прикинул — точно нет! Разная фиолетовая, оранжевая тропическая пакость зреет, а нормальных красных яблок, как у этой девицы в авоське, — нет! И еще такая мысль у него сразу зародилась: "Они что, в магазин за ними сползали, что ли? Голые?"

А эта змеюка ползет за бабой и нежно нашептывает: "Кушай яблочки! Куш-ш-шай! Тебе сейчас надо, тебе надо многое увидеть наперед!"

Веселовский, пропустив безмятежно жующую Марину Викторовну, тихонько окликнул змея: "Эй, Кирилл! Поди-ка сюда! Чо не заходишь-то?"

— А, служивый! — явно обрадовался новому человеку змей. — Тоже спиш-шь?

— Сплю, конечно, — неуверенно сказал капитан. — Помнишь, ты говорил, что определяться будешь, за кого стоять? У меня сейчас такой хреновый сон был, что я тоже, кажется, определился…

— Вот и ладненько, вот и хорошо! — равнодушно прошипел Кирюша, с умилением глядя на голую женскую спину, покачивавшуюся меж разлапистой растительности.

— А ты, Кирилл, определился? — с надеждой спросил Веселовский.

— Определился! — восторженно подтвердил змей, закатив маленькие противные глазки. — Я, служивый, до кончика хвоста — за нее! Это же надо такое искуш-шение для меня выдумать! Как нарочно! А еще говорят — "змей-искуситель"!

Змеюка смущенно захихикала, девушка тут же оглянулась и томно позвала: "Кира!", продолжая медленно, сонно двигаться куда-то в направлении зарослей. Змей закрутил головой и ринулся узким сильным телом вслед за нею, уже не обращая никакого внимания на Веселовского.

Окончательно Веселовский проснулся серым, блеклым утром с противным вкусом во рту от съеденного во сне какого-то приторно-сладкого фрукта. Внутри этого фрукта, с мохнатой шкуркой, было много мелких черных косточек, маковыми зернышками застрявшими в зубах. Капитан их просто заколебался выковыривать зубной щеткой в туалете. Потом он, сев на давно не мытый стульчак прямо в брюках, долго смотрел на свою зубную щетку, а потом — на свое отражение в грязном зеркале, и почти сразу ему захотелось застрелиться.

Выйдя из туалета, он увидел их всех троих. Они продвигались к противоположному тамбуру, видно, решив посетить вагон-ресторан. Внезапно он все понял! Никаких сомнений у Веселовского больше не осталось. Это был тот самый просветляющий момент истины.

Он долго сидел в купе, бессмысленно глядя на проплывавшие за окном пейзажи. Потом лег, положив подушку сверху голову. И в его бедной, несчастной голове тут же прозвучало сонное шипение: "Слышь, служивый! Забыл сказать, на всякий случай. Помнишь, ты какую-то чушь говорил, будто всегда только приказы и закон исполнял, помнишь?.. Во! Запомни наставление от неизвестного тебе гражданина Иакова: "кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нем, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своем действии". Вот тебе и выбор, служивый! Действуй! И еще… Если хоть пальцем девочку тронешь-шш… Просто подумаешь-шш какую-нибудь гадость ей сделать, служивый!.. Ты меня понимаешь-шш?"

Ночью, в разгар дежурства, ей опять стало плохо. Как-то не по себе. Очевидно из-за этой ресторанной еды. Нет, Марина была благодарна, конечно, Седому, проявившему принципиальность. Он заявил, что раз Ямщиков всю дорогу жлобски попрекал их растворимой лапшой, то больше они и его дурацкую ветчину жрать не станут. Теперь они будут обедать исключительно в ресторане. На его личные средства, чтобы его никто не смел попрекать тем, как он свое чудо отдал. Отдал, между прочим, свое, а не чье-нибудь. Не ворованное, короче. Просто он не выносит, когда лица женского пола имеют лысую голову. Это у него глубоко личное, никого не касается. И поскольку любому козлу теперь понятно, что после отдачи всяких там чудес чудесатых, в будущем ему ничего не светит, потому и сберегать средства совершенно он считает глупым и недальновидным. Сам он собирается встретить неизбежное с вывернутыми карманами, чистенькими до самого шовчика. И пошли все нах!

Первое время Марине очень нравилось ходить в ресторан. Тем более что Ямщиков, покуражившийся в последнее время довольно, вроде бы даже старался загладить свою вину. Наталию Семеновну никто из них старался не вспоминать, Ямщиков звал сыграть Марину в карты, по перрону погулять, пытался шутить… И она чувствовала, что уже совсем его простила, но как только Ямщиков выходил в коридор, Седой переубеждал ее в том, что прощать его еще рано, что такую вину, как у Ямщикова, люди кровью искупают, а ей вообще-то хорошо бы научиться быть гордой и независимой.