Антон Антонов - Меч Заратустры

В Таборе, однако, желающим объясняли, что караван собирается не здесь, а за Можаем. И показывали дорогу.

На вопрос, что такое Можай, табориты охотно давали ответ:

– Это поселок такой. Сто первый километр от города.

И махали рукой в сторону запада.

Самые настырные и любопытные имели шанс выведать некоторые подробности. Например, что Можай – это последнее большое селение Таборной земли. Расположено оно примерно там, где до Катастрофы был Можайск, и славится тем, что в нем есть мост через Москву-реку.

Известно, что Белый Табор мог похвастаться только лодочным перевозом и паромной переправой. Ближайшие мосты были в Москве. Или в Можае.

Река там сужалась настолько, что построить деревянный мостик не составляло труда. А вверх по течению сменяли друг друга три хутора – Коровий Брод, Партизанский Брод и Лягушачий Брод.

Названия говорили сами за себя. Здесь истоки Москвы-реки были уже совсем близко, и еще здесь, у водораздельной гряды, начинался партизанский край.

Банды дезертиров, обосновавшиеся в этих лесах, были не столь многолюдны и многочисленны, как на юге и на востоке, но все же они доставляли немало осложнений таборитам и истринским дачникам. Причем последним больше, чем первым, потому что табориты умели эффективно бороться с партизанами, а у дачников с этим были проблемы.

Так продолжалось до тех пор, пока на Можайском мосту не встретились Жанна Девственница, королева Орлеана, и Соломон Ксанадеви, Царь Востока.

О чем они говорили, никто из свиты, оставшейся по обеим берегам реки, не знал. Но буквально через день самая крупная из партизанских банд неожиданно для всех перешла на сторону Орлеанской королевы. И ходили слухи, что ее вожак перед этим имел короткую беседу с одиноким воином из секты маздаев.

Весть об ассассинах Царя Востока дошла и до этих мест.

И когда московские беженцы дошли до Можая, где собирался караван, партизаны уже мирно тусовались у моста. У них тут было свое дело.

Сюда стекались маздаи доброго пути – рабы и рабыни Царя Востока, которых он подарил своему верному караванщику по фамилии Караваев. А караванщик делал свой маленький бизнес – продавал их воинам и купцам королевы Орлеанской на Можайском мосту.

Там, за мостом, уже не действовал закон о правах и свободах. В имперской канцелярии придерживались иного мнения, но королева Жанна в день исторической встречи, еще не сойдя с моста, объявила во всеуслышание на оба берега:

– Нет империи без императора и нет законов империи без подписи императора. И никто не будет коронован и назван императором без моего согласия и участия. Я королева и здесь моя земля, и императорский венец отдан мне на хранение.

Царь Востока, который при этом присутствовал, не возразил ни словом.

Наоборот, он освятил за мостом новое святилище маздаев и по всей Экумене, от края до края, передавали из уст в уста слова его проповеди:

– Нет границ для учения истины и нет ему пределов от восхода до заката. Трудна дорога в священный город Ксанаду, но еще труднее станет она для тех, кто хочет унизить тело, чтобы возвысить дух. Нет пути к устью тому, кто не был у истока. Недостоин смерти на полях рассвета, кто не сеял семена жизни на нивах закатных. Так говорит Заратустра.

И потекли к новому святилищу паломники. Это как раз совпало с новой волной беженцев, и их встречали еще на дальних подступах к Можаю, окружали всяческой заботой и между делом объясняли, что нивы закатные лежат дальше к северу, у священных озер и источников.

Тут очень пригодились родники, которые наполняли водой истоки Истры. Их немедленно объявили священными, и паломники, не задерживаясь надолго у моста, продолжали путь дальше, своими ногами превращая партизанскую тропу в торную дорогу.

Те, кого охмурили маздаи, сдавались в рабство сразу за мостом, где их ждали жрецы святилища. Если надо, они могли продиктовать и формулу посвящения.

– Отдаю себя в руки господина небес, как раб его, и пусть он владеет мной безраздельно, и если воля его – предать меня господам земли, да будет так. Я стану служить им верой и правдой, ибо так я служу господину небес, и любую награду и кару приму с радостью. Не убоюсь боли и страха, лишений и тягот, и самой смерти, ибо они унижают тело, но возвышают дух.

Старый мастер Берман видел, как один такой миссионер от самого Табора увивался за красивой секретаршей директора, которая даже в последние месяцы и дни всегда умудрялась стильно одеваться и поражать окружающих своим макияжем.

А шли они до Можая три дня, и на третий день эта девушка взошла на мост босиком, повторяя себе под нос:

– Унизить тело, чтобы возвысить дух.

Никто и никогда раньше не видел ее обнаженной. Только муж, но он погиб во время последних беспорядков. И возможно, директор, но он никогда бы в этом не признался.

После гибели мужа секретарша выглядела подавленной, но не сумасшедшей. По пути сюда она строила планы на будущее, интересовалась, есть ли у гаринских нефтяников компьютеры и шутила, что заведет себе богатого любовника, потому что в нефтяном бизнесе все богатые вне зависимости от того, какое тысячелетие на дворе и какое правительство у власти.

И вдруг спутники увидели, как она раздевается перед жрецами в святилище под открытым небом.

Ей кричали:

– Что ты делаешь? Ты с ума сошла?

А она отвечала:

– Мой Сашка теперь в чистилище. Ему там плохо. Я должна вытащить его оттуда.

Это спутники поняли так, что она действительно сошла с ума от горя и бедствий, поразивших ее. И попытались отбить ее у сектантов силой. Но тут вмешались партизаны и телохранители караванщика.

Когда обнаженная девушка по имени Лена произносила слова посвящения, караванщик уже сговаривался о ее продаже. Бывшую секретаршу покупала ее тезка – Елена Прекрасная из отряда валькирий королевы Жанны. Караванщик не требовал предоплаты. Он верил в долг и принимал расписки.

Елена Прекрасная выдала ему вексель, нацарапанный на бересте.

Перед тем как отправиться по лесной дороге в Орлеан, Лена в повязанной на бедрах старой тряпке подошла к спутникам (охрана зорко следила за ней с близкого расстояния) и сказала обычным голосом без тени безумия:

– Ребята, вы простите меня, ладно? Я правда сама так хочу.

И тут вдруг переклинило крышу у внучки Бермана, которая давно дружила с секретаршей и удивилась ее поступку больше всех.

Но благодаря фамильным генам, она отличалась благоразумием и не помчалась сломя голову в святилище сбрасывать одежду и произносить маздайскую клятву. на просто сказала Лене:

– Я пойду с тобой.

И никакие возражения и увещевания всего семейства не могли ее остановить.

– Я просто хочу попробовать сладкую воду счастья, – твердила она.