Аластер Рейнольдс - Медленные пули

– Наверное, рояль тебе привиделся.

– Я знаю, что нет. Это была настоящая проекция, а не галлюцинация.

– А этот рояль…

Отражение на мгновение замерло.

– Ренфру, сколько он протянул? Чисто из интереса.

– Протянул?

– Ты правильно расслышал.

– Он до сих пор там, – ответил Джон. – Был там, когда я ушел. Точно ждал, что кто-то сядет за него и заиграет.

Фигура в кровати шевельнулась.

– Я тебе не верю.

– Соловьева, я не могу тебе показать. Хотел бы, но…

– Я ведь умру? Я все равно умру, так какая разница?

Она помолчала, позволив унылому хору машин набрать мощь и заполнить всю комнату.

– Возможно, к концу недели. И все, что меня ждет, – эти стены и вид из окна. Позволь мне хотя бы увидеть что-нибудь другое.

– Ты действительно этого хочешь?

Отражение Соловьевой утвердительно кивнуло.

– Ренфру, покажи мне рояль. Докажи, что ты не выдумываешь.

Он подумал минуту или две и бросился обратно в рекреационный пузырь, чтобы проверить, на месте ли рояль. Даже бегом путешествие показалось вечностью – по затопленным тоннелям и соединительным мосткам с рядами окон, вверх и вниз по решетчатым пандусам, сквозь громоздкие внутренние шлюзы и душные аэропонные оранжереи, то и дело огибая взорвавшийся пузырь или сломанный шлюз.

Детали инфраструктуры зловеще поскрипывали, когда он мчался мимо них. Под ногами время от времени хрустела стерильная красная пыль, которая всегда просачивается сквозь уплотнения и трещины. Все гнило, распадалось на части. Даже если мертвых воскресить, база сможет поддерживать жизнь не более чем четверти из них. Но рояль символизировал собой нечто отличное от медленного наступления энтропии. Если одна система справилась с явной неисправностью, другие тоже могут.

Он добрался до пузыря и с закрытыми глазами пересек порог. Джон наполовину ожидал, что рояль исчезнет, будучи всего лишь игрой воображения. И все же тот по-прежнему парил в нескольких сантиметрах от пола. Кроме этого, ничто не выдавало в нем проекцию. Он казался полностью материальным, таким же реальным, как все остальное в комнате. Он был ослепительно-белым, отполированным до блеска. Ренфру обошел его, любуясь сочетанием плоских поверхностей и крутых изгибов. И только сейчас заметил, что клавиши до сих пор закрыты крышкой.

Еще несколько минут Ренфру восхищался роялем, забыв о спешке. Инструмент не только будоражил кровь – он был поистине прекрасен.

Вспомнив о Соловьевой, он вернулся в лазарет.

– Ты не очень-то спешил, – сказала она.

– Он до сих пор там, но мне нужно было удостовериться. Ты точно хочешь его увидеть?

– Я не передумала. Покажи мне этот чертов рояль.

Он с крайней осторожностью отключил еще работающие машины и откатил их в сторону. Передвинуть кровать он не мог, а потому поднял Соловьеву и усадил в инвалидное кресло. Ренфру давно уже привык к кажущейся хрупкости человеческих тел при марсианской силе тяжести, но легкость, с которой он поднял женщину, была пугающей и напоминала, как близко подобралась смерть.

Он толком не был знаком с ней до Катастрофы. Но и потом – когда люди на базе почувствовали себя отрезанными от мира и начались первые самоубийства – им понадобилось немало времени, чтобы сблизиться. Это случилось на вечеринке, которую колонисты устроили, поймав сигнал с Земли. Сигнал отправила организованная группа выживших из Новой Зеландии. В Новой Зеландии сохранилось что-то вроде правительства, что-то вроде общества, имевшего подробные планы выживания и возрождения. И ненадолго показалось, что выжившие могли – необъяснимым образом – приобрести иммунитет к использованному в качестве оружия вирусу, который начал косить остальное человечество в июне 2038 года.

Не приобрели. Просто вирус потратил на них чуть больше времени.

Ренфру толкал кресло по извилистому пути, обратно в пузырь.

– Почему… как ты там его назвал?

– «Бёзендорфер». Рояль «Бёзендорфер». Не знаю. Так на нем написано, вот и все.

– Наверное, система что-то вытащила из памяти. Он играл музыку?

– Нет. Ни звука. Клавиши были закрыты крышкой.

– Кто-то должен на нем играть, – сказала Соловьева.

– Я тоже так подумал.

Он продолжал толкать ее вперед.

– По крайней мере, музыка что-то изменит, – сказал он. – Как по-твоему?

– Все, что угодно, изменит.

«Но не для Соловьевой», – подумал он. С этого момента не осталось почти ничего, способного изменить что-нибудь для Соловьевой.

– Ренфру… – мягко произнесла Соловьева. – Ренфру, когда меня не станет… с тобой все будет хорошо?

– Не переживай обо мне.

– Как тут не переживать? Я бы поменялась с тобой местами, если бы могла.

– Не глупи.

– Ты был хорошим человеком. Ты не заслужил того, чтобы стать последним из нас.

Ренфру попытался прикинуться польщенным:

– Кто-нибудь счел бы это привилегией – стать последним выжившим.

– Но не я. Я тебе не завидую. Я точно знаю, что не смогла бы с этим справиться.

– А я смогу. Я смотрел свою психологическую характеристику. В ней написано: «Практичность, умение выживать».

– Я верю, – сказала Соловьева. – Только не сдавайся. Ясно? Сохрани чувство собственного достоинства. Ради всех нас. Ради меня.

Он прекрасно знал, что она имеет в виду.

За изгибом коридора показался рекреационный пузырь. Джон испытал укол тревоги, но затем увидел белый угол рояля, по-прежнему парившего посреди комнаты, и с облегчением вздохнул.

– Слава богу, – сказал он. – Мне не привиделось.

Он вкатил Соловьеву в пузырь и остановил кресло перед зависшим в воздухе видением. Массивный корпус рояля напомнил ему точеное облако. Полированный белый бок казался убедительным, но в нем не было их отражений. Соловьева молчала, глядя в центр комнаты.

– Он изменился, – сказал Джон. – Смотри! Крышка поднята. Видны клавиши. Совсем как настоящие… Я почти могу до них дотронуться. Только я не умею на рояле. – Он усмехнулся женщине в инвалидном кресле. – И никогда не умел. Медведь на ухо наступил.

– Ренфру, здесь нет рояля.

– Соловьева?

– Я сказала: здесь нет рояля. В комнате ничего нет. – Ее голос был мертвым, полностью лишенным эмоций. В нем не слышалось даже разочарования или раздражения. – Здесь нет рояля. Никакого рояля «Бёзендорфер». Никаких клавиш. Ничего. Ренфру, у тебя галлюцинации. Ты вообразил этот рояль.

Он в ужасе уставился на нее:

– Но я его вижу. Он здесь.

Он протянул руку к абстрактной белой массе. Пальцы прошли сквозь оболочку. Но так и должно было быть.

Он по-прежнему видел рояль. Рояль был настоящим.

– Ренфру, отвези меня обратно в лазарет. Пожалуйста. – Соловьева помолчала. – Пожалуй, я готова умереть.

Он надел скафандр и похоронил Соловьеву за внешним периметром, рядом с братской могилой, в которой хоронил последних выживших, когда Соловьева была слишком слаба, чтобы помочь. Рутина казалась знакомой, но когда Ренфру повернул обратно на базу, его скрутила тоска, оттого что все изменилось. Приземистая груда покрытых почвой куполов, труб и цилиндров с виду оставалась прежней, но теперь была действительно необитаемой. Он возвращался в пустой дом, чего прежде не случалось, даже когда Соловьева болела… даже когда Соловьева присутствовала лишь наполовину.