Сергей Синякин - Ветеран Армагеддона

По левую сторону от Лютикова обитал молодой ушастый паренек с веснушчатым лицом. Было ему лет двадцать, волос у него был рыжий, лицо усеяно мелкими веснушками, а ходил он в одних и тех же джинсах и матерчатой курточке. Глядя на него, Лютиков даже испытывал сожаление, что Бог прибрал такого молодого, но позже, рассудив, что Отцу Небесному виднее, в какой срок и кого прибирать, он от жалости избавился. Тем более что Вика Мухин, как звали соседа, своей кончиной особо не тяготился. Парень был увлечен цветописью, он на полном серьезе полагал, что одно и то же слово, написанное разными чернилами, несет разную эмоциональную нагрузку. Поэтому вечный блокнот Мухина напоминал картину – столько в ней было красного, зеленого, желтого и даже голубого цвета.

Нет, с соседями, если, конечно, исключать Эдуарда Зарницкого, Лютикову повезло.

Не хватало ему музыки.

Дома он привык творить, включая что-нибудь этакое, способное развернуть душу и настроить ее в унисон с навеваемым музой вдохновением. Глинку, например, Чайковского или Шостаковича. Чайковского он любил, да и современных ему мелодий, безотказно действовавших на воображение Лютикова, тоже хватало.

На отсутствие приемников и телевизора он и пожаловался музе Нинель.

– Да ты че, Лютик? – вытаращила на него глаза Нинель. – На фига тебе эта железная дребедень? Тут запросто, прикрой глаза, подумай, чего тебе хочется послушать – и слушай на здоровье!

Лютиков попробовал.

– Ничего не получается, – пожаловался он. – Хотел Петра Ильича Чайковского послушать, есть у него сильная вещь Adagio lamentoso в Шестой симфонии, потрясающе звучит… Загадываю, загадываю, нет никакой музыки… Только потрескивает что-то.

Нинель побледнела и постучала кулачком по своему лбу.

– Лютик, ты хоть думай, что заказываешь! Ты ведь знаешь, кем он был, этот твой Чайковский?

– Великий композитор, – пожал плечами Лютиков. – Ты его «Времена года» слушала?

Нинель неопределенно хмыкнула и выразительно дернула плечиком.

– Да не в этом дело, – сказала она. – Он ведь педик был, а таким, Лютик, в Раю места нет. Кто бы его сюда пустил? Тут с такими строго… Ты бы еще Джимми Хендрикса захотел услышать! Тут за такие заявочки и наказать могут!

Лютиков молча переварил услышанное.

– Так ведь говорят, что талант от Бога, – неубедительно сказал он.

Нинель вздернула верхнюю губку. Личико у нее стало совсем милым и домашним.

– Смотря какой талант! – сказала она. – Я же тебе уже говорила про борьбу идеологий. Говорила? – Она наморщила лобик, долго думала, потом неуверенно сказала: – Вообще-то нам в техникуме, кажется, рассказывали про этого самого Чайковского. Вроде бы талант ему действительно от Бога достался, только он потом начал общаться не с теми людьми, гордыня его обуяла, тут его дьявол и подстерег…

Она еще немного поморщила лобик.

– Нас учили, вроде бы один граф подал жалобу в Сенат, что этот самый Чайковский к его племяннику пристает, тот собрал однокашников композитора, те Чайковского осудили, а Чайковский специально решил заболеть, чтобы от ответственности уйти. Начал он Богу молиться, а у того запросто, тем более что холера по городу гуляла… Ну и прямым ходом, сам знаешь куда…

– Господи, Ниночка, – озабоченно и потрясенно сказал Лютиков. – Неужели у вас о таких людях вот так учат?

– А ну тебя! – краснея, сказала муза Нинель. – Мне на факультативные занятия ходить некогда было, быть может, там больше рассказывали. Я же не музыкантов вдохновлять готовилась, мне с поэтами предстояло работать. Думаешь, просто было все запомнить? Левой рукой веешь, правой подтягиваешь, это на ямб. Двумя руками на поэта, словно отмахиваешься, это на хорей… Ой, нет, это, кажется, на анапест… Ну тебя! – снова засмущалась муза. – Совсем ты меня запутал с этими голубыми! Пошли лучше гулять, тебе впечатлений набираться надо!

И мухой или, скорее, даже стремительной стрекозой вылетела за дверь.

Несколько недель прошло в легкости необыкновенной.

Потом грянул гром, и сверкнули молнии.

Разумеется, что гром и молнии метали критики.

Вроде бы Лютиков лично никому из них плохого не делал, но это еще ничего ровным счетом не значило. Давно ведь известно, что даже за добрые дела в свое время каждому воздастся по заслугам. Муза Нинель была в этом уверена. «Я тебе говорю, Лютик! – круглила она убежденно красивые свои глазки. – Я сама читала, даже на Земле один мужик жил, ничего плохого никому не делал, больных лечил, блин, торгашей ненавидел. Людям все по-правильному объяснял, голодных кормил. А его за это на кресте распяли! Ты про него слышал, когда живой был?»

Ну что с этой неугомонной стрекозой поделать было? Похоже, что права она была. Добрые стихи, как и добрые дела, ненаказуемыми не остаются.

Статья в «Книжном раю» была посвящена критическому разбору стихотворений Лютикова. Особенно досталось одному безобидному стихотворению, которым Лютиков тайно гордился. Стихотворение было небольшим, но, как казалось ему, добрым и красивым.

Уже знакомый Лютикову критик Ставридин разобрал его досконально и признал политически незрелым и не соответствующим всему настрою райской поэзии. «В то время, – писал он, – когда все прогрессивно думающие художники пытаются отобразить райскую жизнь во все ее красоте и многообразии, находятся люди, которые не дорожат райским счастьем, и надо прямо сказать, что поэт Лютиков является одним из таких людей.

Ему, видите ли, над местом свидания с Богом горят чужие и холодные звезды, ему чужд мир, в который его приняли. Нет, в гордыне своей он даже не сомневается, что его пустят в райские кущи, хотя любой здравомыслящий человек должен сразу сказать, что таким, как Лютиков, в кущах не место. И вот почему – он собирается с высоты завидовать несчастьям и бедам живущих!

Но если ему не нравится совершенный мир Небес, если ему дороже несчастья, которые он испытывал в прежней жизни, если беды тех, кто еще пока живет на Земле, милее нашему поэту, то почему он не обратится к Богу с просьбой отпустить его обратно? Пусть испытает все прелести реинкарнации и еще раз переживет все, что испытывал уже однажды?

Но нет, обратно Лютиков не просится. Говоря словами русской поговорки, которую мы несколько адаптируем к нашей жизни, сало он жрет райское, а жизнь воспевает земную.

Двуличие поэта заслуживает всяческого осуждения, но мне кажется, все это лишь максимализм незрелости. Лютиков просто духовно не дорос до райской жизни, и все условия, которые ему были созданы для творческого роста, пока преждевременны».