Владимир Дементьев - Перстень с солитером

Катастрофа! Время перестало течь.

Точку в этой вакханалии нужно было ставить самому. Пожалуй, это была первая правильная мысль. В голове мгновенно всплыло окончание пародии, и я, зачем-то подойдя к наиболее удаленному столу, гордо произнес:

– С тех пор я замечаю: не пьет Фока ни перватча, ни чаю!

Затем, как мне казалось, «по-театральному» низко поклонился, а когда выпрямился, глазам предстала кошмарная картина: члены комиссии дергались в конвульсиях, кто-то, распластавшись по столу, отчаянно колотил по нему руками, другой, мыча жутко мотал головой, а одна дама… да что там рассказывать. Председатель, раскачиваясь на стуле, с завидной силой махал руками и зычно выл: «У-у-у-у-у! У-у-у-у-у!»

Сколько так продолжалось, не знаю. Я все еще пребывал в полной прострации.

Наконец, все более-менее успокоились, приняли человеческий вид. Председатель эффектным движением поправил волосы и, широко улыбаясь, вынес вердикт:

– Годится! Полагаю, возражений нет. Готовься к экзаменам. Не надо лихачить, не надо пародий! Гы – ы – ы – ы!

Ответом был лишь жалобный стон:

– Но я же уже поступил в один институт.

– В какой? – изумился председатель комиссии.

– В МХТИ.

– МХТИ, МХТИ? Московский художественно-театральный институт? У-у-у-у! У-у-у!

Кажется, еще что-то было…

Я вывалился на свежий воздух. Боже, какое это счастье снова почувствовать себя свободным человеком! Как прекрасен мир вокруг! Как приятно снова увидеть милое лицо. Однако моя знакомая, бледная как полотно, с опаской подошла и с каким-то отчуждением выдавила из себя:

– Ну-у-у?

– Прошел, – прошептал я удрученно.

Знакомая отшатнулась, словно услышала какую-то гадость. Другие тоже посмотрели на меня, прямо скажем, не слишком дружелюбно. Расфуфыренная девица, стоявшая рядом, презрительно фыркнула, а парень, державший ее за пальчик, испуганно перекрестился. Все слегка расступились. Я изобразил подобие улыбки и на ватных ногах пошел к фонтану – мне необходима была опора. Жаль, воды в нем не было! Только там заметил, что рубашка наполовину вылезла из брюк и с нее исчезла пара пуговиц.

Подруга провалилась. Она заявила, что моя безобразная выходка крайне негативно отразилась на работоспособности комиссии, в результате чего мэтры не смогли объективно оценить ее талант, и с такими эгоистами, как я, ей не по пути.

Так что служить Мельпомене и до этого случая не хотелось, а уж после – тем более! Возможно, вы и не поверите, но меня даже слово «театр» раздражать стало. Дикая история.

Мне бы скатертью льняною застелить наш длинный стол, всех собрать, кого люблю я – до земли им мой поклон. Смех услышать, рюмку выпить, говорить и говорить… да теперь уж не увидеть, не услышать, не прощенья попросить…

В руках у меня старый блокнот. На его бледно-зелёной обложке два золотых иероглифа и четыре на корешке; что они означают, я так и не удосужился узнать. Подарили мне его в Пекине, где я жил в интернате, пока родители работали в городе Лоян провинции Хэнань. Помню, такой подарок сильно расстроил меня. Я так хотел, так ждал альбом для марок, а тут… Правда, некоторое время марки в нём всё же хранились. С каким наслаждением я рассматривал и перекладывал их, листая шелковистые страницы палевого оттенка. Постепенно мне стал нравиться причудливый орнамент в виде драконов в верхней части каждого листа и цветочной орнамент внизу, мельчайшие точки, образующие паутинные линии строк. И после того как марки обрели надлежащее хранение, решил использовать блокнот по его прямому назначению – вести дневник. Но каждый раз, как только брался за него, становилось ясно – писать не о чем. И всё же страницы не остались нетронутыми. Произошло это много позже, уже в Москве. Тогда, помню, отец из Индии прислал с десяток шариковых ручек. Большую часть я раздал. В классе были в восторге! В то время таких ручек ещё ни у кого не было. Самой тонкой из них написаны первые страницы. Вначале я писал на отдельных листочках и, лишь убедившись, что всё верно, раскрывал блокнот. Затем стал писать сразу начисто, разумеется, огорчался, если замечал неточности. Но не вымарывать же! Под конец, однако, не понравившееся аккуратно зачёркивал. «Главное содержание, а не форма», – подбадривал я себя.

Содержание блокнота привожу без каких-либо изменений, разве что с исправлением замеченных ошибок. Как говорится, льщу себя надеждой, что внукам события тех лет будут интересны.

1

В преклонном возрасте Владимир Кузьмич был статен, c огромной аккуратной бородой, всегда опрятно одет. Движения его были несколько замедленными и от того казались преисполненными некой особой значимости. Жил Владимир Кузьмич один, в маленьком склАдном доме, в стороне от других домов деревни. В округе почему-то прозвали его «Барином», которым, конечно, он никогда не был, а сколько мог плотничал, вел немудреное хозяйство и никому не отказывал в помощи по строительству. Мастером он был замечательным, несмотря на то, что на правой руке не было большого пальца и двух фаланг указательного.

Подружились, если это только можно так назвать, мы с ним много раньше, когда я был еще пионером. Поначалу, правда, смеялся над ним.

Бывало, в солнечную погоду весной выйдет он на пригорок, где снег только что стаял, не торопясь снимет валенки и встанет на землю.

Нам, мальчишкам, смешно:

– Смотри-ка, Барин по траве соскучился! А ноги-то на земле не умещаются: пятки в снегу стоят!

Крикнешь ему:

– Холодно босиком-то?

– Ничего, брат ты мой, – только и ответит.

Или осенью у околицы сядет на лавку под дуб, снимет картуз и дает нам:

– Наберите-ка желудков попробовать.

Мы нарочно со всей округи полный картуз с горочкой наберём. Он лишь покачает укоризненно головой, очистит и жует. Скажешь:

– Горько ведь.

А он своё:

– Ничего, брат ты мой.

Мы хохочем:

– Барин, а жёлуди ест!

Шикнет на нас – мы врассыпную. Весело было.

Не припомню, были ли летом у него какие-нибудь чудачества… В эти длинные дни в деревне он бывал нечасто – работал с другими плотниками на больших, по деревенским масштабам, стройках. Впрочем, любил прийти на огромный холм, сесть на уцелевший от некогда стоявшей там вышки фундамент и долго сидеть, изредка то ли ощупывая, то ли поглаживая старые камни. Когда я туда приходил один, он непременно звал к себе:

– Посиди, камни тут тёплые. Ишь, как запыхался, всё бегом, торопишься… а ты не торопись…

Сидим молча. Вот как-то спрашиваю: