Виталий Домбровский - Проект «Hydra Sapiens»

Я тоже узнаю. Я сегодня же всё и узнаю, будь я неладен!

Солнце поднималось всё выше, обоз вышел на обычную позицию и остановился. Восемь Десятников ускакали вперед. Возницы расположились в тени своих телег, накрыв лошадей холщевыми попонами и прячась от беспощадного солнца. Двое Десятников спешились и уселись в тени оливкового дерева на высоком берегу. Привязанные длинными цепями к оливе собаки выслеживали ящериц и периодически цапались между собой. Надзиратели расположились поодаль, отчитывая за что-то Счётчика. Водовоз уже отправился собирать хворост. Вскоре он, зазевавшись, удалился достаточно далеко, и его остановил резкий свисток Десятника. Он торопливо вернулся, сбросил хворост и забрался в тень своей бочки. Началось ожидание.

Никогда ещё Возница так не нервничал. Он знал, чего он хочет, понимал, что вряд ли сможет это осуществить, но любопытство и решимость уже настолько созрели в нём, что впервые в жизни он испытывал такое возбуждение, по сравнению с которым ни страх наказания, ни сладость женщины, ни винный хмель ничего не значат! Он как будто сошёл с ума.

Чтобы не выдать себя и немного успокоиться, он затеял перепалку с молодым Возницей из-за удобного плоского булыжника, который всегда считал своим и использовал как табурет. Перепалка чуть было не переросла в драку. Толкались и махали руками друг у друга перед лицом, кричали, как принято, плевались, но не дрались – за драку накажут…

Никогда! Никогда она не могла спокойно возвращаться из похода – её будто что-то давило сзади, будто вся энергия смерти холодила её круп.

Equus caballus [11] Лошадь домашняя (латынь). была уже старой заезженной лошадью. В обозе товарки помоложе, бывало, вздыхали тяжело, нервно ржали, дергались или даже кусались – не от легкой, конечно, жизни. Ну и что? Получали кнут! Она же была терпеливой и безропотной, тихой и трудолюбивой, она сама, понимая безвыходность своего положения, приучила себя к тупому спасительному автоматизму – так жить было легче.

Заставив себя принять неизбежность происходящих в её жизни удовольствий или неудовольствий, она обрела некую степень свободы – свободы от переживаний.

Ни жара, ни палящее солнце, ни больно кусающиеся оводы, донимающие лошадей, которые дергались и нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ни дождь, порой застающий обозных кляч в непривычной тесноте улиц на скользком булыжнике да без всяких попон, ни противные Canis vulgaris, считающие своим долгом облаять оказавшуюся в их зоне влияния лошадь, а если та не обращает внимания, даже и куснуть её за лодыжку, короче говоря, ничто не могло вывести старую Equus из состояния тупого защитного безразличия.

Когда страшно тёр хомут, когда сбивались или растрескивались копыта, когда зудела и чесалась давно не мытая, искусанная насекомыми шкура, Equus только ещё больше отрешалась от бытия, уходя в некий сон с открытыми глазами. За это её и ценили, за это её и старого Возницу и держали в обозе. Исправно работать – вот их назначение.

Она была одной из немногих лошадей, которые спокойно ходили в шорах и никогда не артачились – так даже удобней. Пусть человек определяет, как и куда ему ехать, а её дело – чутко слушаться поводьев и сквозь бесконечную дрёму слушать единственный голос – голос Возницы. И выполнять его команды.

Иногда она болела, но от работы это, естественно, не освобождало, Хозяин, однако, неплохо разбирался в её состоянии и становился в такие дни более внимательным: усиленно кормил, берёг от перегрева или переохлаждения, бывало, даже добавлял какой-то горькой дряни в овёс или в пойло. Приходилось употреблять.

Equus уже не помнила себя юной, период жеребячества напрочь стёрся из её памяти. Лишь иногда в тишине душных ночей ей вдруг мерещились какие-то зелёные сияющие пространства, какие-то очень большие тенистые деревья, множество пёстрых домашних птиц. Её посещало необыкновенное чувство лёгкого бега, почти полёта. И радость, и восторг!

Тогда она, вздрогнув, просыпалась, глубоко и шумно дыша, переступая, фыркая, распугивая ночной суетливый народец – мышей да крыс, которые бросались врассыпную из-под её ног, а иногда даже и скатывались с её спины. Ничего, совсем не вредные соседи. Много они всё равно не съедают, подбирают остатки.

Equus также никогда не знала коней. Иногда она улавливала где-то вблизи возбуждающий резкий запах конского гона, но с годами он стал ей даже противен. Иногда она сталкивалась морда к морде с горячими огромными конями, гарцующими под чернокожими Десятниками или другими служивыми, иногда она вдруг помимо своей воли чувствовала волнующие приливы своего чрева, но все это ей было ни к чему, всё равно её участь – тащить телегу или дремать у коновязи. Так зачем все эти переживания? Одни неудобства! и она, многоопытная рабыня, гнала их от себя, занавешивая свой печальный взор пеленой бесконечной дрёмы.

Единственное, к чему она всю жизнь не могла привыкнуть – это к трупам в её телеге. Никогда! Никогда она не могла спокойно возвращаться из похода – её будто что-то давило сзади, будто вся энергия смерти холодила её круп.

Как они могут спокойно, как поленья или какие-нибудь там пыльные мешки с барахлом, перекидывать и перекладывать эти окровавленные тела своих жеребят? Да и где они берут их в таком количестве? а кровь – К её запаху невозможно привыкнуть! Equus боялась крови. Но что поделаешь, видимо, человеку и это зачем-то нужно, а если ему нужно – он не останавливается ни перед чем.

Однако в тихие ночи, когда Equus отдыхала, когда только мыши да крысы шныряли вокруг, её иногда посещала Подруга, наверное, такая же работящая, но просто более умная лошадь.

Equus вдруг чувствовала легкий толчок и просыпалась, если спала, или всё начинало слегка кружиться перед глазами, если она бодрствовала. «Здравствуй, – обычно говорила Подруга. – Как ты себя чувствуешь?» Она, эта неизвестная таинственная лошадь, всегда была очень добра и внимательна. Её появление всегда было для Equus настоящим праздником, ведь это было единственное на земле существо, конечно, кроме хозяина, которое было добро к ней. Но Equus могла говорить с этой своей невидимой подругой, а с хозяином нет. А ведь даже язык зверей она не понимала! Так, лишь общий смысл всех этих мяуканий, тявканий, рычаний, мычаний, пищаний и ржаний. В них было только: «не трожь», «моё», «здесь не ходи», «опять моё», «дайте жрать»…

Зато с Подругой, в те редкие минуты, когда та мысленно навещала её, они прекрасно друг друга понимали и могли сказать и рассказать друг другу многое.

Старая лошадь, конечно, понимала, что разговаривает не с какой-то обычной лошадью, а с необыкновенным и, наверное, очень могущественным существом, выбравшим именно её себе в подруги. Но это не пугало её, а только радовало – это было её единственным утешением и единственной настоящей радостью в жизни.