Лев Аскеров - С миссией в ад

Аббат ринулся к двери.

— Робертино! — окликнул его герцог. — Как привезешь его получишь епархию.

Спустя несколько месяцев аббат Роберто Беллармино стал епископом Тосканы.

…Бруно с трудом себя сдерживал, чтобы не пуститься вприпрыжку по этим бесконечным лестницам и многочисленным комнатам. По лицу его расплывалась благость предвкушения. Он обязательно встретит там утрешнюю синьорину.

Часовщик, глядя на него, посмеивается.

— Ну как, Бруно, Козимо понял тебя? — останавливает его шеф Вселенной.

«Понял, понял…», — стараясь отвязаться от назойливого голоса, говорит он.

Ему видится та юная женщина с большими серыми глазами. Он тянется губами к протянутой ею руке… А тут дурацкие вопросы.

— И только, — с нарочитой разочарованностью тянет Часовщик.

«Разве этого мало?!» — не упуская из виду небесное видение, сладко терзавшее его весь день, возмущается он.

— Почему же? — равнодушно отзывается докучливый голос. — При остром дефиците понимающих — это потрясающе.

Бруно невольно останавливается.

«Повтори это слово», — просит он.

— Какое?

«Деци… Тьфу!.. Цидефи…», — пытается выговорить он.

— А-а-а! — лукавит Часовщик и четко по слогам выговаривает:

— Де-фи-цит.

«Откуда оно у меня? Я его не знаю».

— Знаешь. Ведь ты сам, а не кто-то его произнес. Оно означает «нехватку», «недостаток».

«Но я его никогда не употреблял».

— Ты многое из того, что знаешь, не подозреваешь, что знаешь и не используешь ни в письме, ни в устной речи, — говорит Часовщик, внимательно отслеживая реакцию спящего Бруно.

«Странно», — недоумевает гость.

…Время заземлило его намертво. Он в совершенном неведении.

На экране, светящемся над его изголовьем, Бруно продолжает идти. По лицу его растекается благость предвкушения. Часовщик ладонью ведет по нити его Времени. И по мере того, как чуткие пальцы его перебирали ее, на экране один за другим меняются кадры прожитых Ноланцем здесь, во дворце правителя Тосканы, дней и ночей… Наконец, пальцы Часовщика замирают. Он видит то, что ему нужно…

… Герцог в дурном настроении. Он снова один. Антонии и малыша, которыми он жил последнее время, — нет. Мальчик, наследник Тосканы, умер. Оправится ли Антония от этой потери? Родит ли ему еще когда-нибудь? От этих тяжелых и мучительных родов она едва выкарабкалась. Выдержит ли другие?.. Ей надо, обязательно надо, восстановить силы. И он сделает все, чтобы она выздоровела.

«Боже, помоги ей и мне, — шепчет он и крестит дорогу, по которой герцог еще днем проводил жену в дальний путь, на Капри. — Лечись, девочка моя. Дай Бог тебе здоровья. Ты мне нужна. Очень нужна».

Козимо слонялся по двору, как неприкаянный. Не знал, чем заняться. А если по правде, он и не хотел ничем заниматься. За месяц, что он не отходил от Антонии и новорожденного, герцог забросил философские бдения, заполнявшие его жизнь. Ни он не вспоминал, ни ему никто не напоминал о них.

Герцог останавливается посреди залы. Из распахнутого окна доносится тарахтение въехавшего экипажа. Он кривит губы. Наверное, кто-нибудь из приятелей со своими запоздалыми и пустыми утешениями. Он, как на заклание, проходит в библиотеку. Примет здесь.

Вскоре вслед за ним, стукнув дверью, входит камергер.

— Ваше величество, вас просит принять аббат Беллармино.

— Один?

— Нет. С незнакомым для меня синьором.

— Приглашай.

Монах в первые несколько минут особого впечатления на герцога не произвел. Во всяком случае, внешне. Сухая, сутулая жердь в захлестанном дорожной грязью плаще и в помятой широкополой шляпе, которой он, церемонно помахав над самым полом, поприветствовал хозяина замка. Глаза ничего не выражали. Ни усталой печали, свойственной мудрым людям, ни света, свидетельствующего о живости ума, ни даже интереса к сидящему перед ним правителю Тосканы. Равнодушные, туповатые они лениво прошлись по корешкам книг, уложенных в стеклянных шкафах и по листам развернутого фолианта, что лежал на стуле перед камином. Герцогу показалось, что во взоре гостя, коснувшегося страниц раскрытой книги промелькнуло что-то похожее на живость. Однако, уже через мгновение он не мог определить: промелькнуло или показалось.

Взгляд монаха был по-прежнему непроницаем и безжизнен.

— Дядюшка, — нарушил молчание аббат, — позвольте представить! Ученый монах ордена святого Бенедикта, философ, математик и знаток небесных тел Джордано Бруно из Нолы.

— Наслышан, — глухо обронил герцог и, охваченный сомнениями — нанимать Ноланца или нет, неожиданно спросил:

— Что ты хочешь, монах?

Вопрос прозвучал так, как если бы правитель Тосканы сказал бы прямо и просто: «Катись ко всем чертям, монах!».

Но последовавший ответ прямо-таки огорошил герцога.

— Хочу? — переспрашивает он и, не дожидаясь подтверждения, продолжает:

— Конечно, хочу… «Как бы мне хотелось, — с невозмутимым спокойствием продолжал Ноланец, — знать, кто я и что ищу я в этом мире?».

Герцог дергается. Он опешен. Он никак не ожидал такого. И что удивительно перед ним стояла уже не жердь с потухшими глазами. Перед ним возвышался могучий посох Моисея, способный рассечь надвое море. Ноланец преобразился. От пронзительно высверкнувшего в глазах огня лицо его засветилось. Плечи выпрямились, брови сошлись к тонкой переносице, чуть выдвинутый вперед подбородок и весь вид его говорил о несокрушимой внутренней силе этого человека.

— Но, увы!.. Это, Ваше величество, сказал не я. Слова, приведенные мной, принадлежат автору вот этого одного из томов великой «Книги исцеления», что лежит раскрытой на стуле у камина. Это сказал Авиценна…

Бросив взгляд на стул с развернутым томом, в котором непосвященный вряд ли мог узнать труд Авиценны, герцог не без растерянности, подтвердил:

— Да, там Авиценна.

Монах, между тем, тоном уже более задушевным прибавил:

— Бесценны его врачебные советы. Порой чудодейственны. Но они бессильны перед непреложностью. И мне, Ваше величество, искренне жаль, что вы потеряли наследника. И то правда, что ни мои, ни чьи-либо другие сострадания, при всей уместности, вам ни к чему. Они не утешат.

— А что может утешить, монах?

— Вообще-то лучший лекарь — время. А в данный момент — только убежденность в том, что в случившемся вашей вины нет. Он почил не за ваши грехи и не за грехи супруги вашей. Они тут не причем.

— За что тогда?

— «За что?» — вопрос от человека, — усмехается Бруно. — От амбициозного несовершенства к беспристрастному Совершенству. Искать ответа следует не от вопроса «за что?», а от вопроса «почему?». Почему такое происходит?

— Почему же, монах?

— Отвечать на него, Ваше величество, — значит, с точки зрения общепринятого, в основном церковного, высказывать богопротивное. Кощунствовать. Утверждая невероятное, повергать в шок тех, кто живет и свято верует в догмы, проповедуемые с амвонов.