Сергей Чилая - Дора, Дора, памидора…

– Н-н-нет.

– Со временем поймете.

Тонким негромким фальцетом завлаб продолжал говорить о науке, о религии. Мне запомнился Ренан: «Наука имеет ценность лишь постольку, поскольку может заменить религию»… Чем дольше я смотрела на отца Сергия и слушала, тем сильнее он нравился мне: неприметный, одного возраста с Тихоном и, видно, не из богатых. Он сидел с прямой спиной, не касаясь спинки стула, и завораживал своими текстами:

– В будущем символы веры будет давать лишь наука.

Я закрыла глаза от удовольствия.

– Наука станет исследовать вечные наши проблемы, решения которых настоятельно добивается челове…

Священник замолчал на полуслове, будто кто-то невидимый нажал на его халате пуговицу «mute». Я открыла глаза. Он по-прежнему сидел на стуле с прямой спиной. А рядом стоял мужчина в черных одеждах и такой же балаклаве, и прижимал пистолет к голове ученого. Я собралась заорать, но второй успел закрыть мне рот ладонью в старой кожаной перчатке.

– Что вас привело сюда, господа? – как-то вяло поинтересовался отец Сергий.

– Заткнись! – сказал первый. А второй склонился ко мне и, смущаясь и испытывая неловкость, стал непривычно вежливо интересоваться, где спрятано изделие? И не к месту, и неумело вставлял раз за разом в свои тексты: «сука» и «блядь».

Я принялась суматошно перебирать, что он имеет в виду? И уже почти догадавшись… нет, доподлинно зная, что, подивилась удивительной точности определения, которое дали другой воде эти два придурка. Именно Изделие! Побывав в «Барселоне» и повстречавшись там с шаровой молнией, обычная вода после взрыва превратилась в изделие человеческих рук. Это было удивительным открытием. Мы станем исследовать теперь не другую воду, не артефакт, а Изделие, которое сами изготовили.

Забывая о придурках, о ладони, что зажимала рот, я подумала, как тонко и точно порой одно единственное слово способно придать философскую глубину нарочитому примитиву. И вспомнила из прерванной проповеди отца Сергия:

«Наука сегодня решает вопросы сиюминутные. Высокая стратегия состоит в том, чтобы объединить старания профессиональных ученых с усилиями теологов и философов. И тогда не покажется странным тезис о том, что внешние проблемы нужно решать через решение внутренних, а не наоборот».

Однако не стала вступать в дискуссию. Прикинулась шлангом и собралась сказать визитерам: «Если вы про матку мою, козлы, то ее удалил доктор Травин». – Но рот мой был зажат ладонью в перчатке. Я могла лишь мычать.

Не знаю, сколько продолжалась немая сцена, только ладонь вдруг исчезла с лица. Я смогла глубоко вздохнуть и сесть в функциональной кровати, не предназначенной для сидения. И не поверила глазам. Один из нападавших лежал, прижимаемый к полу ногой отца Сергия. А второй с поднятыми руками замер у стены и завороженно смотрел на дуло пистолета.

Если бы завлаб Даниил Козельский отрубил себе палец топором, как толстовский отец Сергий, в миру князь Касацкий, я бы удивилась меньше. А он, не повысив голоса, выговаривал что-то двум придуркам. А потом также тихо заявил: – Гребите вон отсюда! – И пока те, потрясенные случившимся не меньше меня, боком выходили из палаты, положил пистолет в карман халата и повернулся ко мне, будто ничего не случилось:

– Подумайте над моим предложением, Вера Павловна. – И добавил: – Буду рад видеть вас в церкови Благовещения пресвятой богородицы в Благовещенском переулке. – И стал прощаться. И снова засмущался, и так сильно, что я тоже пришла в замешательство…

Утром, сняв пижаму, я надевала сарафан, когда раздался стук. Подошла. Осторожно открыла. В дверях стоял утраченный Травин и не пахнул спиртным.

– Пришел посмотреть твой живот, – сказал он смущенно. – Приляг.

Я занервничала, однако легла. Задрала сарафан, приспустила трусы и уставилась в потолок. Он придвинул стул. Присел и начал пальпировать живот.

– Матку ищешь, – попыталась пошутить я. – Вчера тоже приходили… поисковики. – Он не отреагировал, но ладонь опустил совсем низко, так, что пальцы коснулись клитора. Было приятно. Травин склонился. Я смогла посмотреть ему в глаза. Он говорил что-то, невнятно и негромко. Гораздо выразительнее были руки. Странно, но трезвым и влюбленным, он был не так интересен и нравился мне гораздо меньше. Скорее совсем не нравился. Я не переставала удивляться этому. А тут вдруг поняла, что воображение просто дорисовывало недостающие черты к вечно пьяному интроверту, которые так нравились мне, потому что была автором, Пигмалионом, влюбленным в свою модель. И что та любовь была, как удар под дых, когда перестаешь дышать и теряешь разум от счастья. Я решительно встала. Опустила сарафан и собралась сказать, как его сестра, что больше не…

Травин сидел на стуле, склонившись и обхватив голову руками. Наверное, так он сидел, когда домой приходила задурившая курица Лиза. И поняла, что никогда не смогу, как она, взять и выложить правду-матку… Подошла. Погладила по голове.

– Ты не виноват в том, что приключилось с твоей сестрой, – сказала я. – И Лиза твоя не виновата. Власть виновата. Это она, ее следственные комитеты, суды, управления безопасности, полиция, народные дружины и фронты, фонды и телевизионные каналы, общественные палаты и некоммерческие организации делают с нами то, что делают.

Я была очень далека от власти. Не знала, что они курят в кремле, поэтому воспринимала их проделки, как воспринимают гололед. А став взрослой, добавила к своим ощущениям понимание того, что власть, для которой лукавство было самым мягким эпитетом, еще кормит, поит, одевает, учит, лечит таких, как я, хоть делает это нехотя, спустя рукава и не бесплатно. И продолжает при этом оставаться вопиюще продажной, беспощадной и злой. И хотелось сказать ей: «Отвяжись!»… Я утрачивала лояльность.

В такие минуты вокруг меня собиралась пустота, из которой рождается со временем все. Как родилась страна, как родилась я, детдомовская девочка Вера Павловна, которой никому не жалко. Как сказал бы отец Сергий, все случилось из-за особенностей поведения собственных генов.

Я не озлобилась, вопреки правилам детского дома, на белый свет, не стала заносчивой и эгоистичной, и реально верила во всю эту ботву про равенство людей, их почти физическую нужду в свободе, про необходимость правовых отношений между властью и людьми. Да, я могла отобрать пряник у девчонки-малолетки, но делала это лишь для поддержания собственной репутации среди детдомовской элиты. И на следующий день возвращала жертве сторицей: вместе с пряником – яблоко или конфету, что успела отобрать у кого-то другого.

«Ах, Никифороф! – хотелось заорать мне. – Ты всегда слишком легко доставалась всем». – Может быть, и легко, только я отдавала свое тело и свою душу. И не пользовалась чужими, как власть, что столетиями уничтожала и уничтожает тела и души сограждан все изощрённей и жестче, и где придется….