Сергей Чилая - Дора, Дора, памидора…

Вместо меня заговорил коротышка Бен, поглядывая на перепуганного итальянца:

– Произошло недоразумение, коллеги. Конфликт улажен. Предлагаю отпраздновать ваше освобождение. Сделаем это на яхте, пока не очень темно. Выпьем, потанцуем…

Марчелло пытался отказаться, сославшись на свой завтрашний доклад. Но Бена меньше всего интересовали проблемы итальянца.

– The problem of the world is that «I don't give a fuck» kinda guy clearly expresses his thoughts than a laid-back person, [10] Одна из мировых проблем состоит в том, что законченные мудаки выражают свои мысли куда лучше простых придурков (жаргон). – сказал Бен. И я с трудом поняла, что он имел в виду. Только почему адресовал этот текст Марчелле, для меня осталось загадкой, как, впрочем, многое из того, что случилось в этот безумный день. К сожалению, память оперирует картинками и собирает вместе лишь то, что сочетается, а не то, что было на самом деле. Поэтому так трудно отделить подлинные события от воображаемых.

– Сносная яхта, – заметила я, оглядывая огромную посудину со знанием дела, будто урюпинск – столица семи морей.

– Да уж, крышу сносит, – поддержала Дарвин. – Знаешь, чего они хотят?

– От вас?

– От тебя тоже.

Я не стала спрашивать, потому как ответ был один: им нужен контейнер с другой водой. Все остальное призвано завуалировать отъем упаковки. И желательно, чтобы отдача была добровольной.

Яхта отошла от берега на несколько миль. Капитан, в белой форменной одежде, но все равно вылитый вечный доцент с биофака нашего универа в северной столице – их там было три таких чувака, до боли похожих друг на друга, и не только лицами, – спустил паруса, положил яхту в дрейф и принялся сервировать стол, привинченный к палубе. Сыр, барбекю, белое вино, фрукты. The great spread was continuing. [11] Вечеринка продолжается. Мы ели медленно. И медленно пили, словно оттягивали грядущие беды. И молчали: после всего случившегося нам нечего было сказать друг другу. А у меня в голове рефреном ходил по кругу дурной вопрос: зачем мы согласились на эту поездку? Будто кто-то спрашивал у меня согласие.

– Что это было? – первой заговорила Дарвин, ни к кому не обращаясь. Публика перестала жевать. И яхта дрейфовать перестала.

– Вы попали в полицейскую облаву, – миролюбиво заметил Бенов юрист. Высокий и жилистый, в морщинах даже на носу, он, казалось, рекламировал собою успешные операции аорто-коронарного шунтирования у пожилых. И чтобы усилить впечатление, помогал капитану в маневрах с парусами.

– Зашибись! – огрызнулась Дарвин. – Я себя впервые почувствовала уличной девкой.

«Так оно и есть, – злорадно подумала я. – Наши ученые не трахаются в чужеземных сортирах». Но Бен уже спешил на помощь:

– Don't stream your beam, Dora. You are a real lady. [12] Не парьтесь.

– I don't care, [13] Мне плевать. – сказала Дора. Однако мы обе воспрянули духом. Марчелла тоже зашевелился. Нежно посмотрел на Дарвин. Поцеловал босую стопу с длинными тонкими, как у школьницы, пальцами.

Традиционное и инстинктивное для наших людей чувство незащищенности в столкновении с более могущественным и компетентным Западом исчезло. Улетучилось, растворилось и забрало с собой подозрительность, страх, ощущение близкой беды и напряженность. И уже не требовало от нас, в порядке компенсации, морального превосходства над иностранцами.

«Господи! – думала я, пребывая в экзальтации и оглядывая пространство. – Как прекрасен этот мир. Как безмятежен. Как разумно устроен. Как добры и не заносчивы американцы. Как хорош влюбленный Марчелло…». И искренне благодарила Дарвин за поход в крабовый кабак, за место в ее лаборатории в Тихоновом институте, за эту безумно красивую яхту, за симпозиум в Штатах, за…

Подумала о другой воде, которая для меня была чем-то вроде волшебного увеличительного стекла, придающего планетарный масштаб рядовым событиям, оставляющим на них не только загадочный отблеск вечности, но место для игры воображения. Отсюда рай на небесах казался шведской деревушкой: сытой и комфортной, приятной во всех отношениях. А воображение рисовало картины будущей счастливой жизни, обязанной присутствию другой воды. И власть в урюпинске, и любезном отечестве поменяется, потому что нефть и газ перестанут приносить доходы, добывай-не добывай, и служить символом денег. Даже тех, что с портретом Бенова предка. Их заменит другая вода. И Тихон перестанет корчить из себя императора и гнобить челядь, и бандиты уберутся из мэрии. И, как о чем-то неважном и совсем далеком, промелькнула и угасла мысль: «Почему они не просят показать Изделие?».

Мы снова принялись за сыр и вино. А потом капитан принес из каюты пару бутылок виски «The Balvenie» и ведерко со льдом. Я опасливо посмотрела на бутылки, на Дарвин, увлеченную Марчеллой…

– Коллекционный шотландский виски, – сообщил Бен. – Хранится в бочках из-под хереса не менее тридцати лет. – Налил в тяжелый стакан. Пододвинул мне. – Хлебните! – Пахло медом и фруктами, особенно грушей…

Тридцатилетняя выдержка давала о себе знать: виски проникал в желудок легко и беззаботно, будто компот в детском доме, где я выросла. И также беспечно накапливался в крови, не туманя голову. Лишь усиливалась эйфория, непривычно праздничная и незатейливая, как в первый день Нового Года.

– Потанцуем! – предложил Бен. Я хотела спросить: «Что?», но не успела. Он исчез в рубке, подвигал компьютерной мышкой и знаменитая «Chattanooga Choo Choo» в исполнении Рея Кониффа загремела над океаном:

«Pardon те, boy. Is that the Chattanooga choo choo? Yes, yes. Track twenty-nine. Boy, you can gimme a shine».

Бен начал ворочать телом. Протянул руку: – Come on, baby!

Я никогда не танцевала буги-вуги. Видела в кино. Однако встала. Подошла. Собралась осторожно подвигать тазом, но музыка заворожила. Закружила голову. Навязала ритм. И вместо того, чтобы осторожно, носком стопы, попробовать воду в бассейне, бросилась в омут незнакомого танца, уверенная, что Бен поможет. И Бен творил чудеса. Я танцевала и одновременно училась движениям буги, которые все усложнялись, потому что Бен прямо на ходу придумывал новые па. И я, уже предугадывая, что он выкинет в следующий раз, с удовольствием подчинялась. И понимала, что Бен может многому научить.

Буги, с ярко выраженным эмоциональным и телесным диалогом партнеров, погрузили меня в невероятно жизнерадостный и эротичный драйв, из которого не хотелось выбираться. «I can Boogie, Boogie Woogie», – бормотала я. А коротышка Бен вырастал на глазах. Вертел меня на спине. Подбрасывал, заставляя делать сальто. Мы терлись спинами, ягодицами, животами. И все повторялось, ускорялось и усложнялось, делаясь еще более эротичным. Его прикосновения заводили меня. И так сильно, что чудилось: еще немного и прилюдно испытаю оргазм. Казалось, знаю его сто лет, понимаю и люблю, как никогда никого не любила. Взаимопроникновение было настолько глубоким, что лечь с ним в постель или сделать это стоя, было таким же естественным и необходимым, как продолжение замечательного танца, могучий свинг которого раскачивал яхту. Только Конифф допел свою «Чаттанугу»…