Жанна Пояркова - Демон пустоты

Они могут назвать бескрайние долины именем доставшего всех короля древности или фальшивого святого, славного лишь тем, что тот не мылся годами. Эта наглое, самовлюбленное стремление овладеть всем вокруг через ограниченный, примитивный язык, попытаться превратить холмы и горы в абстрактную гладь карты, а затем поделить, всегда меня поражало. Раньше поэты писали, что нельзя продать небо. Они просто не видели бункеров, где у каждого свой клочок небес.

Насколько жалко это выглядит со стороны: таблички на бурной реке, одинаковые названия улиц в сотнях и сотнях уничтоженных городов, однотипные названия населенных пунктов, животные, носящие имена исследователей, вирусы, названные в честь оплывших человеческих лиц. Битва с неведомым и беспредельное честолюбие – ничего больше. Почему-то я возненавидел название Ааре, а затем и людей, их невероятную глупость и уверенность в том, что их жизни дороже всего на свете, что выживание человечества – единственно достойная цель. Я застыдился произносить имя перед молчаливым, несущим невидимые волны городом.

Выйдя из библиотеки, я почти дрожал от странной ожесточенности, ненависти к тому, что считается нормальным, хотя со стороны выглядит глупой попыткой упорядочить то, что дико, яростно, хаотично. Солнце почти село, и дома наклонились над улицей, заваленной желто-оранжевой листвой. В перспективе, в самом способе наклона крыш, было что-то необычное. Мимо промчалась девушка в синем пальто, забежала за угол. Некоторое время слышался стук каблуков, затем – только шорох вяло переворачиваемых ветром листьев.

Дома явно намекали, что я должен отправиться вдоль аллеи. Не знаю, как я это понял, но стремительно наступающие сумерки всё меняли. Здания вытягивались и нависали, колебались, будто сделанные из темного желе, или устремлялись вверх черными копьями. Пустые окна корчились в попытках издать звуки, но застывали в схватках, так и не выдавив ни писка. Я следовал за своими чувствами и оказался перед открытой дверью в слабо освещенный желтым светом лампочки проход.

– Элвин, домой! – крикнула откуда-то справа женщина, подзывая сына.

Стоя на пороге подъезда, я колебался, сжимая перевязанную веревкой подшивку газет. Пустота, затхлый запах – и больше ровным счетом ничего. Делать здесь было нечего, разве что кусок бумаги валялся на полу, измятый и грязный, словно выпал из мусорного пакета. Страница отчета, нотной тетради или неверно заполненного опросника, в которую завернули покупки. «Список необходимого на вечер в честь казни Сильвана Хо…»

Я поднял листок, разгладил его, прижав к стене, и попытался прочитать написанное. Вот уж не думал, что в этом милом месте устраивают вечера в честь казней.

Обрывок листа действительно представлял собой остаток списка, похожего на те, что делают перед крупной закупкой в магазине. В основном там было перечислено продовольствие, выпивка, складные стулья, гирлянды, дрова и прочее барахло, подходящее для вечеринок на открытом воздухе, но также упоминались двадцать экземпляров книги под названием «Лезвия листьев» с пометкой на полях: «Убедись, что собрала все». Может, кто-то ставил пьесу – в Ааре полно театральных кружков, групп декламации и прочих развлечений в том же роде.

Присев на ступеньку, я закурил и расположил подшивку из библиотеки на коленях. Почему-то я был уверен, что в подъезд никто не войдет, а потому можно сыграть еще разок. Мне нравилось название «Лезвия листьев», так что я поискал в подшивке упоминания об этом сборнике, а заодно о Сильване Хо. Ни слова о «Лезвиях» я не обнаружил, а то, чем не можешь обладать, сильно будоражит.

Загоревшись в один момент, я переполнился стихами и начал торопливо записывать их на полях библиотечных газет, чтобы ничего не забыть. Я любил эти моменты, когда пустота исчезает, и ты вдруг переносишься в пространство, где творчество дается легко, свободно, как дыхание.

Сидя на ступенях, я писал и писал, боясь лишь одного – что бумага закончится, а я не успею рассказать все, что вдруг увидел. На город опустилась ночь, а когда я вернулся домой, было уже утро. Засыпая прямо в одежде, я вдруг подумал, что вместо того, чтобы сдерживать город, поддался ему, стал героем чужого детектива, который не задумывал.

Город начал писать стихи про меня.

– Меня зовут Ноам, я молодой поэт-стажер, которого прислали познакомиться с живыми городами, – жизнерадостно протараторил светловолосый парень лет двадцати.

– Прекрасно, – я постарался, чтобы слово включало в себя максимум возможного равнодушия.

Глядя на «стажера», одетого в модное пальто, выбритого и пахнущего одеколоном, я вдруг понял, что забыл, когда в последний раз брился. К Риоко я тоже перестал заходить, а ежедневное мытье начало казаться избыточным, ведь нужно было больше писать. Или думать о том, чтобы писать.

Наверное, паренек видел во мне загадочного отшельника или опустившегося одиночку, потому как изучал каждую складку на моих несвежих брюках с вниманием, которого они были явно недостойны. Я бы предпочел поверить в первый вариант, хотя был немногим старше Ноама, но посмотреть в зеркало все же захотелось.

Когда он ушел, я избавился от раздражения по поводу ненужного «помощника» с помощью бокала джина со льдом и повернулся к Кроули:

– Кто такой Сильван Хо?

Минуло уже два месяца с тех пор, как я проснулся и увидел, что испортил библиотечные газеты вещью, совершенно не похожей на поэзию. Вернее, это было больше, чем обычные рифмованные строки. Удивительно, что бумага не загоралась от такого накала, но необычная красота написанного не несла в себе смысла.

Структуры не было и в помине, ритм – слишком ломаный, образы – чересчур смелые и пугающие. От них смердело сумасшествием, но в то же время там оставалась искра, электричество. Я знал, какова поэзия Ахура Мазды, – она похожа на строительство трона небес, и изрисованные мной поля газет совершенно точно не были ею. Я написал нечистую поэзию. Наверное, стоило ее уничтожить, но я оттягивал момент.

Всему происходящему должно было найтись объяснение. Ааре пытался использовать человеческий язык, чтобы сообщить что-то, но я бездарным образом провалил интерпретацию, хотя честно бился над текстом.

Кроули дернулся, когда я произнес найденное в подъезде имя.

– Нет никакого Сильвана Хо.

Странно, но он не сказал, что его не было здесь раньше.

– А как насчет «Лезвий листьев»?

До этой минуты я собирался выказать негодование по поводу того, что мне выдали подпорку в виде хлыщеватого юнца, но движения бармена рассказывали о том, что Ноам – еще один тюремщик, который своим прямолинейным идеализмом укрепит цепи Ааре, не вмешиваясь в основную поэму. Ноам никуда не уйдет, сколько бы недовольства я ни проявлял.