Евгений Войскунский - Плеск звездных морей

— Не проникнешь, — согласился отец. — А как последняя модель? Ты говорил, что она…

— Не выдержала.

Я знал, о чём они говорят. За восемнадцать условных суток, что я был дома, я не раз слышал о неудачах с испытаниями новых самолётов. Чёрные теплоны, почти непрерывно бушующие в ундрелах — низких широтах, — разбивали впрах модель за моделью.

Мне казалось, что неспроста отец при мне затеял этот разговор с Рэем Тудором: ведь Рэй был тут, на Венере, ведущим конструктором.

Я доел дыню и уже собирался пойти в свою комнату полежать, почитать, как послышались быстрые шаги, и в кухню вбежала Сабина, на бегу отстёгивая ранец.

— Добрый полдень, Филипп, — прощебетала она отцу. — Добрый полдень, Рэй, добрый полдень, Алексей.

Она всегда здоровалась со всеми отдельно, моя сестрёнка. Подвижный, как шарик ртути, черноволосый человечек, единственный здесь, с кем я находил общий язык и темы для разговоров.

Первые дни, правда, Сабина дичилась, не отвечала на мои вопросы. Мне казалось даже, что она вовсе не умеет говорить: менто-система, по-видимому, неплохо заменяла ей обычную звуковую речь. Во всяком случае, с отцом и матерью она без труда объяснялась с помощью менто. Взрослые же, как я уразумел, прибегали к звуковой речи главным образом в тех случаях, когда разговор заходил о сложных вещах, абстрактных понятиях — тут менто-система «не вытягивала». Понемногу, однако, лёд в наших отношениях с Сабиной таял. Сестрёнка привыкла к моей слабой восприимчивости к ментообмену и все чаще заговаривала со мной, иногда она смешно запиналась, путаясь в словах, я её поправлял, и ей это нравилось, это была для неё игра.

— Алексей, — подскочила она ко мне, — нас сегодня возили на плантацию, я раньше всех настроилась, учитель сказал — молодец, Сабина!

— Молодец, Сабина! — Я погладил её по голове.

— Я учителю сказала — меня брат научил настраивать рацию, чтобы долго не возиться с настройкой. Пойдём купаться, Алексей?

Гм, купаться… Кажется, я только и делаю, что сплю, ем, читаю книги, привезённые с шарика, и купаюсь в бассейне.

Я посмотрел на часы. Ещё полчаса назад я вроде бы твёрдо решил, что не поеду на космодром — чего я там не видел, опять выслушивать эти надоевшие уговоры, — а теперь…

— Пойдём позже, Сабина. — Я поднялся. — Мне нужно съездить по делу. А ты садись за уроки.

— Опять поедешь за газетами? — недовольно протянула Сабина. — Ну хорошо. А когда вернёшься, пойдём купаться, да?

Она была покладистая, моя сестрёнка. С ней мне было просто.

Я вышел из кухни, но тут же вернулся, спросил отца:

— Можно взять дыни?

Отец кивнул и отхлебнул пива. Я достал из холодильного шкафа три увесистые дыни, сунул их в рюкзак.

На улице, у палисадника соседнего дома, стояла моя мать и разговаривала с девушкой, которую я часто по утрам видел в бассейне, когда приходил с Сабиной купаться. Русоволосая, крепко сбитая, она стояла по ту сторону живой изгороди с садовыми ножницами в руке — видно, подстригала кусты молочая. Разговаривали они, конечно, по менто. Я на ходу поздоровался с ними. Мать кивнула и ни о чём меня не спросила. Соседская девушка ответила медленным низким голосом.

В шлюзовом зале я облачился в скафандр и вышел из жилого купола. Клубились, как обычно, бурые угрюмые облака, низкое небо полосовали во всех направлениях ветвистые вспышки молний, непрерывно рокотал гром. Я посмотрел на юго-запад, туда, где над зубцами невысокой горной гряды проглядывало солнце — расплывчатое туманное пятно рассеянного света. Там, за грядой, простиралось обширное Плато Сгоревшего Спутника — главная арена нынешнего продвижения в ундрелы. «Надо будет как-нибудь там побывать», — подумал я и направился к стоянке вездеходов.

Северная сторона горизонта была сплошь залита полярным сиянием. Такого на Земле не увидишь, земные сияния — скромный лампион по сравнению с венерианскими. Нескончаемая дикая игра цвета и формы, зловещекрасные вихри, стремительно разбухающие и готовые вот-вот захлестнуть всю планету. Я не раз видел, как даже примары, привычные к такому зрелищу, бросали работу на плантации и неподвижно стояли минуту или две, глядя на мощную, разнузданную пляску неба.

Я гнал вездеход на север. Слева, выбегая длинными языками к дороге, стлались жёлтые массивы мха. На Венере земные растения будто вспомнили своё страшно далёкое прошлое, горячую аммиачную протоатмосферу молодой Земли. С небывалой скоростью приспособились они к здешней атмосфере и почве, где жизненные силы так и прут из горячих недр, — приспособились, видоизменяясь и буйно, неудержимо разрастаясь.

Вездеход въехал в густой кустарник, затопивший дорогу. Мохнатые тугие ветки захлестали по бронестеклу, осыпая его зелёными спорами. Пришлось включить резаки, иначе здесь не проедешь. Резаки яростно косили кустарник, прорубая дорогу, — а спустя два-три часа никто не скажет, что здесь проходила машина: жёлтый поток сомкнётся снова.

Чёрными жуками ползли по плантациям комбайны. Урожай «растительного мяса» снимался на Венере круглый год, здесь не знали сезонов созревания.

Справа над скалистым холмом высился знакомый с детства обелиск-памятник Дубову и двум его товарищам.

А дальше тянулась промышленная зона — наземные сооружения фабрик пищеконцентратов, сборочных заводов, атомной энергостанции. Ещё дальше к северо-востоку вырисовывался на сумрачном дымном горизонте золотистый купол. Это был Венерополис — столица планеты.

Полярное сияние адски полыхало над головой, когда я остановил вездеход у здания космопорта. Не хотелось заходить в диспетчерскую — опять начнут наседать, уговаривать. Здесь дежурят земляне — от корабля до корабля, — и прошлый раз, когда я приехал к прибытию рейсового, они стали меня убеждать, что, поскольку я решил осесть на Венере, мне прямо-таки необходимо взять на себя космодромную службу — «кому же ещё, как не тебе, Улисс…».

Я обошёл приземистые здания складов и направился к кораблю. К нему ползла грузовая транслента, заставленная стандартными ящиками с пищеконцентратом, а на встречной ленте плыли контейнеры доставленного груза — секции комбайнов и других машин, нужных Венере. Двое в скафандрах стояли у грузового люка, я подошёл к ним.

По бортовому номеру я понял, что это корабль Рокотова. Наверное, он и стоит тут, наблюдает за погрузкой-выгрузкой. Но это был не Рокотов. Я увидел за стеклом шлема худенькое лицо с желтоватыми глазами и ехидным ртом. В следующий миг Всеволод кинулся ко мне.

— Привет, старший! Вот здорово! — услышал я его голос. — Хотел сразу поехать к тебе, но Рокотов велел присмотреть за разгрузкой. Вот здорово! — все повторял он.

Я тоже был рад. Рад, что слышу обращённую ко мне человеческую речь, что меня помнят, что кому-то я всетаки нужен. «Самарин передаёт тебе личную просьбу, старший: возглавить космодромную службу. Ну, и привет, конечно… И ещё письма — от Робина, от Сенаторова, от Леона Травинского, и ещё от кого-то, целая пачка… Что нового на шарике? Да, в общем-то, ничего. Всюду идут дискуссии о проекте расслоения времени… Много шума вызвала большая статья Травинского „Жизнь и смерть конструктора Борга“. Ух, какая статья! Она заканчивается строчками из его стихотворения, ты помнишь, конечно: „Плещутся о берег, очерченный Плутоном, звёздные моря“. И дальше: „Они ждут тебя, человек!“ Здорово, правда? Говорили, что Анатолий Греков ответит Травинскому, но тут мы ушли в рейс, так что не знаю… А как ты, старший? Может, всё-таки надумаешь вернуться в космофлот? Второй корабль — его, наверное, назовут именем Борга — проходит испытания, командир ещё не назначен… А, старший? Может, передумаешь? Взял бы меня к себе третьим пилотом, я ведь всегда мечтал летать с тобой…»