Этьен Экзольт - Богиня бессильных

То была одна из улиц в центре города, втиснувшая между трехэтажными домами проезжую часть, расчитанную на двух всадников и с величайшим усилием проталкивающую сквозь себя автомобили или толпы считающих ее променадом вечерних празднолюбцев. Витрины магазинов, предлагающих товары роскошные и пригодные только для увеселения и утоления гордыни, истекали отражениями неоновых вывесок, кафе и рестораны почти ничем и не пытались отличаться, уверенные, что каждому из них найдется посетитель. Шумные, говорливые, головокружительно радостные прохожие выглядели для меня совершеннейшим хаосом движущихся силуэтов, разноцветных, расплывчатых, слишком быстрых для камеры, не успевавшей схватиться за них. Едва успев сосредоточиться на одном из них, я терял его из виду и вынужден был изучать другого, что в моем состоянии представляло собой задачу весьма затруднительную и вскоре я забыл о ней, сосредоточившись на перемещении самого палочника и на предстающем перед глазами его. Шаги его, целеустремленные и приличествующие неспешной прогулке, привели к одному из маленьких ресторанчиков, открываемых обычно прославившимися во второсортных сериалах актерами в наивном стремлении обеспечить себе доход и после того, как популярность их превратится в лунную пыль.

Открыв овальную стеклянную дверь с синими в ней гориллами, палочник вошел в зал, уставленный зелеными столами из мушиного стекла и диванами, поднимавшими спинки так высоко, что невозможно было рассмотреть сидящих за ними. Пройдя почти через все помещение, мой агент выбрал место у стены, под черно-белой фотографией одного из президентов прошлого, приветственно машущего семипалой шерстистой лапой, ловко подхватил клешнями меню и, когда официантка в черном платье возникла около него, уверенно ткнул в его невидимую для меня страницу. Равнодушно кивнув, обритая налысо девушка исчезла и, ожидая ее возвращения, палочник смотрел перед собой, постукивая клешнями о стол, оставляя на нем зазубринки, не переставая издавать переливчатый, постоянно меняющий тональность треск, перемежаемый свистящим скрежетом. Будь он человеком, я заподозрил бы в нем сумасшедшего, ведущего нескончаемый диалог с самим собой, с воображаемыми существами или неумолчными галлюцинациями. В том, что касается палочников, подобное поведение в равной мере могло быть нормой, указывать заболевание или служить особенностью какой-либо касты или разновидности того племени. Мне никогда не доставало любопытства прочитать что-либо о них, да и теперь он больше раздражал меня производимым шумом, чем вызывал интерес.

На тарелке, поставленной перед ним ловкой официанткой, лежало нечто, само по себе напоминавшее небольшого жука, исходящее тяжелым, нехотя рассеивающимся паром, коричневое, блестящее, окруженное листьями салата и ветвями укропа. Довольно затрещав, палочник совершил некое движение, отчего камера затрепыхалась и я предположил, что он кивал или производил иные жесты, отмечающие его удовлетворение блюдом. Схватив в клешню принесенный ему стальной прибор, имеющий предназначенные для нее лакуны в рукояти, он ткнул под панцирь с правой стороны, приподнимая его, позволяя вытечь темной, с желтыми прожилками, жидкости, в левую клешню поместил аппарат более хитроумный, сочетающий в себе клещи, зазубренные лезвия, резиновую грушу и придавленную к радужно поблескивающей стали толстую, твердую, нехотя гнущуюся прозрачную трубку. Воткнув ее в горячие внутренности, он что-то сдавил, повернул, потянул, красная резиновая груша засопела сонным младенцем, а по трубке потекла густая темная жижа с кусками в ней растворяющейся плоти.

Не прекращая своего удивительного пира, он повернул голову, будучи всего лишь довольным посетителем, желающим осмотреть зал, получить удовольствие от фотографий и картин на его стенах и я увидел то, что предлагалось вкусить только мне.

За столиком возле окна сидела моя жена и незнакомый мне мужчина. Доведись мне встретится с ним, я непременно запомнил бы его, ведь до этого за всю свою жизнь я только трижды встречал двухголовых.

Костюм его, вне всякого сомнения, был пошит в ателье одного из медвежьих червей. Убеждала в этом и ткань, шелковистым рубином распутствовавшая в электрической неге и покрой, стиснувший объемную талию, но не желавший увеличивать неожиданно узкие для двухголового плечи.

Головы различались больше, чем было то прилично. Правая, дальняя от палочника и от меня, окрасила волосы в цвет, почти такой же, как у моей жены, а левая сохранила их рыжими, выбрив виски, но оставив длинные пряди на затылке.

Под белой прозрачной блузой с высоким воротом, не имевшей ни застежек, ни рукавов, груди моей жены проступали с обнажающей ясностью, а черные брюки с золотистой полоской лампасов никогда ранее не встречались мне среди ее одежды. Содержимое блюда перед ней оставалось невидимым, да и было уже почти полностью поглощено ею. Бокал, высотой в два ее влагалища и имеющий схожую форму, на треть сохранил в себе красноватый напиток, белесой пеной стекавший по темному стеклу внутрь от узкого, приплюснутого верха. Судя по неуверенной улыбке моей жены, резким движениям ее рук и сощурившимся в пытливой настороженности глазам, напиток содержал немало алкоголя и едва ли тот бокал был первым, выпитым ею за вечер. Мужчина же наоборот, производил впечатление совершенно трезвого, несмотря на то, что в сапфировой жидкости его граненого бокала можно было предположить нечто несокрушимо гневное. Возможно, наличие у него двух голов, обозначало собой и присутствие удвоенного количества иных органов или же наличие тех, какими обычно не располагает человеческое тело, позволявших ему сопротивляться воздействию алкоголя и успешно вершить свое опьяняющее соблазнение.

В зале играла музыка, шахтерские марши, синтетическое сочетание ритмов и подвываний, издаваемое подземными обитателями, ставшими симбиотическими внутренними органами и я не мог расслышать разговора моей жены и ее спутника. Мешал тому и стук стальных обеденных приборов, издаваемый палочником, направившим, должно быть, камеру в сторону наблюдаемых, и создававшим вид наслаждающегося блюдом посетителя.

Светловолосая голова сказала моей жене нечто, вызвавшее усмешку у второй. Смущенно улыбнувшись, Ирина кивнула и сместилась влево по огибавшему столик дивану, оказавшись по правую руку от мужчины.

Протянув к ней руки, что она сопроводила сперва недоумением, а затем покорным пониманием, он подцепил край ее блузы и потянул наверх податливую, невесомую, дымчатую ткань, так плотно облегавшую груди Ирины, что потребовалось некоторое усилие, чтобы, подобно тому, как распаляющее само себя воспоминаниями о ласках аккреционного диска солнце сдирает утренний туман с ведьминых холмов, поднять ее над ними, стянуть с упругих укреплений плоти, этих крепостей вожделения, умело выдерживающих штурм за штурмом, не сдающихся перед самым могущественным противником, не знающих страха, гордо предстающих перед ним во всей своей несокрушимой полноте, краснеющих от разрывающего штурма и все же сохраняющих невозмутимую бледность уже через несколько минут после того. Край ткани нехотя переполз через растянувшую его плоть, зацепился за соски, потянул их, перепрыгнул через них, освобождая достаточно наготы для любых последствий.