Морье Дю - Голодная Гора

Генри смотрел то на одного, то на другого - на своего друга и на друга своего отца.

- Хорошо, - сказал он. - Я пойду к ней.

Он быстро взбежал по лестнице. Навстречу ему по коридору шел молодой доктор.

- Долго у нее не оставайтесь, - сказал он. - Она очень устала. Я хочу, чтобы она поспала... Думаю, - добавил он, - мне лучше остаться здесь на ночь, я не поеду домой.

Генри посмотрел ему в глаза.

- Что вы хотите этим сказать? - спросил он. - Разве не все в порядке?

Доктор Маккей спокойно выдержал его взгляд.

- У вашей жены очень слабое здоровье, мистер Бродрик, - сказал он. Роды были крайне тяжелыми. Если она уснет, все, может быть, обойдется. Однако я ни за что не ручаюсь. Думаю, вы должны это знать.

Генри ничего не ответил. Он продолжал смотреть доктору в глаза.

- Армстронг сказал вам насчет девочки? - спросил тот. - Боюсь, что у нее не все нормально - одна ножка не совсем прямая и несколько недоразвита, но в остальном все хорошо. Есть все основания полагать, что она вырастет такой же здоровой, как и остальные дети. А теперь вы, наверное, пойдете к миссис Бродрик?

До его ушей донесся знакомый звук, плач новорожденного младенца, и это сразу перенесло его в другое время и в другое место - в Ист-Гроув, в ту ночь, когда родилась Молли. Как он был горд, как волновался. А потом Кити в Лондоне.

В углу комнаты стояла няня, что-то приговаривая над новорожденной малюткой. Она вынула ребенка из колыбели, чтобы показать отцу.

- Какая жалость, что у нее такая ножка, - прошептала она. - Мы не будем ничего говорить об этом миссис Бродрик.

Генри слушал ее, как в тумане. Он не понимал ни слова из того, что она говорила. Он подошел к кровати, встал на колени и, взяв руку Кэтрин, стал целовать пальцы один за другим. Она открыла глаза и, подняв руку, дотронулась до его головы. Он ничего ей не сказал. Продолжал целовать ее пальцы. Няня вынесла младенца из комнаты, и звуки плача, все удаляясь, стихли в глубине коридора. Генри пытался молиться, однако слова не шли. Он ничего не мог сказать, ни о чем не мог просить. У нее были такие холодные руки, ему хотелось их согреть. Казалось, сейчас это самое важное: согреть ее руки. Он снова и снова их целовал, потом приложил к щекам, потом засунул себе под жилет, прижав к сердцу.

Тогда она улыбнулась.

- Я чувствую твое сердце, - прошептала она. - Оно бьется, работает, как машина на пароходе.

- Ты согрелась? - спросил он.

- Да, - ответила она. - Мне хотелось бы, чтобы моя рука всегда была у твоего сердца.

Он продолжал стоять на коленях, и через какое-то время, часов в шесть утра, пришли рабочие; внизу, на подъездной аллее, слышались их голоса, кто-то свистнул, скрипнул гравий под тяжелыми сапогами. Кто-то пошел и сказал им, чтобы они уходили.

5

Все необходимое сделал Том Калаген. Он взвалил на свои плечи все обязанности. Дети оставались в Хитмаунте, чтобы Генри было спокойнее. Потом приехал Герберт и увез их в Летарог - всех старших детей с их гувернанткой и малютку с няней. Именно Том вспомнил об Ардморе, помнил он и гимны, которые особенно любила Кэтрин, и ее любимые цветы. Генри ничего не видел и не слышал. Единственное распоряжение, которое он отдал, это прекратить все работы, проводившиеся в доме. Он сам разговаривал с рабочими. Был очень спокоен, говорил вполне сознательно. Он со всеми расплатился, каждому пожал руку и поблагодарил. И они унесли с собой кирпичи, цемент, лестницы словом, все, связанное со строительством, и больше не возвращались. Архитектор уехал обратно в Лондон, оставив Генри свернутые в трубку планы. Генри спрятал их в ящик и запер его. И ни разу больше на них не посмотрел. Он уехал в Хитмаунт и жил там у Тома, но потом, через несколько недель, его охватило беспокойство. Это бесполезно, говорил он, каждый уголок в Дунхейвене таит в себе воспоминания, они не дают ему покоя. Придется уехать. Клонмиэр он сдаст в аренду, возможно, на несколько лет.

- Мне кажется, не стоит этого делать, - мягко возразил Том. - Ты должен помнить о детях. Это их дом, и они его любят. Молли уже двенадцать лет, Хэлу десять, а Кити семь. В этом возрасте дети уже многое понимают. Пусть Клонмиэр останется для них домом. Дети должны хранить приятные, а не горькие воспоминания. Ты должен всегда это помнить.

- Тогда пусть живут одни, - сказал Генри. - Я не могу там находиться. Все потеряло смысл. Жизнь кончилась, и тут ничего не поделаешь.

- Понимаю, старина, - отозвался Том. - Но если бы ты попытался примириться, ты бы почувствовал, что боль постепенно утихает, тогда как ожесточение только усугубляет страдание. А ты сейчас именно ожесточен, мой милый друг, согласись сам.

- Я ничего против кого-либо не имею, - сказал Генри, - я виню только самого себя. Я убил ее, Том, понимаешь ты это или нет? Этого я не могу ни забыть, ни простить. Я убил ее.

- Нет, Генри, ты не должен так думать. Кэтрин всегдя была не вполне здорова. Я говорил об этом и с Армстронгом, и с молодым доктором Маккеем. У нее было что-то неладно, какая-то внутренняя болезнь, которую невозможно было излечить.

- Ты жалеешь меня, Том, но это бесполезно. Этот последний ребенок не должен был родиться. Я это знал. И не позволял себе об этом думать, потому что так ее любил... Хорошо, не будем больше об этом говорить. Да и возможности не будет. Я уезжаю.

- Да, я согласен, тебе следует уехать, но только не надолго. И не забывай, что это место - твой дом и дом твоих детей. Мы всегда будем здесь, когда ты захочешь нас видеть.

- Ты мой самый близкий друг, Том. Иногда я думаю, что ты вообще мой единственный друг. Больше у меня друзей не было.

- Куда ты собираешься ехать, старина? Что будешь делать?

- Не знаю. Я меня нет никаких планов. Поеду куда-нибудь, где каждый пустяк не будет напоминать мне о ней.

Том пытался его уговорить, но Генри ничего не хотел слушать. Ни убеждения, ни ласка, ни терпение - ничто на него не действовало. На лице у него уже залегли горькие морщины печали. Беззаботная ласковая улыбка, от которой, бывало, теплели его глаза и светлело все лицо, канула в прошлое. Теперь, когда он улыбался, губы его дрожали от того, что он пытался скрыть горечь.

- Как ты не понимаешь, - говорил Том, пытаясь пробиться через эту стену отчаяния, - что таким образом ты все больше отдаляешься от Кэтрин, вместо того, чтобы становиться ближе к ней? Она все время будет с тобой, если только ты простишь себя и откроешь свое сердце.

- Конечно, я понимаю, - отвечал Генри, беспомощно разводя руками. Прошло уже два месяца с тех пор, как она умерла; она принадлежит прошлому, которое никогда больше не вернется. Я больше ничего не могу сказать. Я не могу открыть свое сердце. У меня его нет. Она взяла его с собой, когда умерла.

- Нет, Генри.

- Да, Том... Да...

Генри покинул Дунхейвен в середине февраля и направился в Лондон. Он провел там несколько недель, а потом уехал за границу. Поехал в Италию и Грецию. Франция в это время воевала с Пруссией, и он не мог повидаться с матерью. Она предпочитает оставаться на юге, писала Фанни-Роза - пусть будет, что будет - и возвращаться пока не собирается. Впрочем, жить становится трудно. Ей требуется больше денег. Генри прислал ей щедрый чек. Правда, теперь это не имело значения. Ее расточительность его больше не беспокоила. Может получить эти деньги и выбросить их в ближайшую канаву, если это доставит ей удовольствие. Если ей удается ухватить какой-то кусок нехитрого счастья, то и Бог с ней. Жаль, что ему самому это недоступно. Италия и Греция несколько рассеяли его. Он встречался с людьми, с которыми не был знаком раньше, и это помогало, потому что они ничего не знали о его прошлой жизни. Он обнаружил, что если провести время за завтраком или обедом с незнакомыми людьми и побольше разговаривать, то можно не думать о Кэтрин. В мае он вернулся в Лондон и купил дом на Ланкастер-Гейт. Устроившись на новом месте и наладив более или менее размеренный образ жизни - он часто обедал вне дома, встречался со множеством друзей, старых и новых, - Генри послал за детьми. Ему казалось, что теперь он сможет выносить их присутствие, а в доме с ними будет не так тоскливо.