Хол Клемент - Экспедиция «Тяготение» (сборник)

— Ясно. Я вижу, твои философы сильны в геометрии. И я не понимаю, как они не сообразили, что существуют два варианта, при которых вычисленные расстояния могут соответствовать реальным. В конце концов, неужели ты сам не видишь, что поверхность Месклина изгибается вниз? Если бы ваша теория была справедлива, горизонт казался бы выше уровня глаз. Как насчет этого?

— А он и есть выше. Потому-то даже самые примитивные племена знают, что мир имеет форму чаши. Ведь это только здесь, у самого Края, он выглядит по-иному. Надо полагать, какую-то роль в этом играет свет. В конце концов, солнце здесь восходит и заходит даже летом, так что стоит ли удивляться, что и все остальное несколько необычно? Сам подумай, здесь даже кажется, будто этот… горизонт, так ты его называешь?… ближе с юга и с севера, чем с запада и востока. Если смотреть на запад и восток, корабль виден с более далекого расстояния. Это все свет.

— Гм. Сейчас мне пока что довольно трудно оспаривать твою точку зрения. — Барленнан не настолько хорошо знал язык Летчика, чтобы различить нотку веселья в его голосе. — Я никогда не был на поверхности далеко от… э… Края, и мне никогда не удастся побывать в таких местах. Я и не предполагал, что все обстоит так, как ты описываешь, да и сейчас не могу себе этого представить. Но я надеюсь в этом убедиться, когда ты возьмешь с собой в наше маленькое путешествие мой телепередатчик.

— Я с удовольствием послушаю, в чем же наши философы ошибаются, — вежливо сказал Барленнан. — Конечно, когда ты будешь готов к этому. А пока мне хотелось бы узнать, сумеешь ли ты сказать мне, когда наступит затишье.

— Понадобится несколько минут, чтобы получить информацию с базы на Турее. Давай я снова свяжусь с тобой, когда взойдет солнце. Я передам тебе прогноз погоды, и будет уже достаточно светло, чтоб ты показал мне свою Чашу. Как ты считаешь?

— Превосходно. Я буду ждать.

Барленнан распластался на палубе тут же возле радио. Кругом по-прежнему завывала буря. Метановые дробинки, стучавшие по его бронированной спине, мало беспокоили его — в высоких широтах они были гораздо сильнее. Время от времени ему приходилось смахивать за борт наносы аммиака, которые непрерывно скапливались на плоту, но даже это не было особенно обременительным — пока, во всяком случае. Ближе к середине зимы, через пять или шесть тысяч дней, аммиак будет таять под ярким солнцем, а затем замерзать вновь. Вот тогда главное будет — вовремя освобождать корабль от жидкости перед ее повторным замерзанием, иначе команде Барленнана придется вырубать из смерзшегося песка все две сотни плотов. Все-таки “Бри” — не речное суденышко, а крупный океанский корабль.

Летчику действительно понадобилось всего несколько минут, чтобы получить необходимую информацию, и, когда тучи над заливом высветило восходящее солнце, его голос вновь зазвучал из крошечного аппарата.

— Боюсь, что я был прав, Барл. Просвета нигде не видно. Почти все северное полушарие — правда, это ни о чем не говорит тебе — бурлит испарениями полярной шапки. Я так понимаю, что бури там бушуют всю зиму. А то обстоятельство, что в высокие южные широты они приходят разрозненно, объясняется кориолисовым отклонением, которое они испытывают при прорыве через экватор…

— Чем объясняется?

— Той же самой силой, что отклоняет влево предмет, который ты бросаешь… Правда, я никогда не наблюдал этого в здешних условиях, но на вашей планете такое отклонение должно быть особенно заметно…

— Что такое “бросаешь”?

— Черт возьми, действительно, этого слова у нас еще не было. Ну, вот я видел, как ты подпрыгнул… черт, этого тоже не было! Ну, когда ты приходил сюда, к моему укрытию… Ты помнишь это слово?

— Нет.

— Ладно. “Бросать” — это значит взять какой-нибудь предмет, поднять его и с силой оттолкнуть от себя так, что он некоторое время будет двигаться, прежде чем ударится о грунт.

— У нас в нормальных странах таких вещей не делают. Здесь мы можем позволить многое такое, что там невозможно или опасно. Приведись мне “бросать” что-нибудь дома, оно могло бы запросто упасть на кого-нибудь… возможно, на меня самого.

— Подумать только, ты прав. Это могло бы кончиться плохо. Плохо даже здесь, на экваторе, при трех g, а ведь на полюсах у вас около семисот g. Но все-таки, если бы ты нашел такой маленький предмет, который тебе было бы под силу бросить, разве ты не смог бы снова подхватить его или по крайней мере выдержать его удар?

— Мне трудно представить себе такую ситуацию, но, кажется, я знаю ответ на твой вопрос. Не хватит времени. Если что-нибудь роняют… или бросают, то оно падает на грунт прежде, чем его успевают подхватить. Одно дело — поднять и нести, одно дело — ползти, а вот бросать и… прыгать… это уже совершенно другое.

— Понимаю. Вернее, мне кажется, что понимаю. Мы вроде бы априорно предполагаем в вас быстроту реакции, соизмеримую с вашей силой тяжести, но тут, видимо, в нас говорит антропоморфизм. Кажется, до меня дошло.

— То, что я понял из твоих слов, звучит убедительно. Различия между нами очевидны и несомненны; возможно, мы никогда полностью не осознаем, насколько они велики. Но все же у нас достаточно общего, чтобы вести беседы… и я надеюсь прийти к взаимовыгодному соглашению.

— Я убежден, что так и будет. Кстати, для этого тебе придется рассказать мне о тех местах, куда собираешься плыть ты, а я должен буду показать тебе на ваших картах то место, куда хочу направить тебя я. Нельзя ли взглянуть теперь на эту твою Чашу? Света для видеопередатчика уже вполне достаточно.

— Конечно. Чаша встроена в палубу, так что перемещать ее нельзя; мне придется придвинуть к ней машину. Погоди немного.

Цепляясь за крепежные планки на палубе, Барленнан медленно пополз через плот к участку, закрытому небольшим брезентом. Он стянул и убрал брезент, затем вернулся, привязал к аппарату четыре леера, которые закрепил на подходящих планках, и поволок его по палубе. Машина была меньше Барленнана, хотя весила значительно больше его, но командир принял все меры предосторожности, чтобы аппарат не сдуло. Буря продолжалась с прежней силой, так что даже палубу время от времени потряхивало. Придвинув “глаз” аппарата почти вплотную к Чаше, Барленнан подвел под другой его конец планку таким образом, чтобы Летчик мог смотреть сверху вниз. Затем он перебрался к противоположному краю Чаши и начал объяснения.

Лэкленду пришлось признать, что карта, нанесенная на внутреннюю поверхность Чаши, была довольно последовательной и точной. Как он и ожидал, ее кривизна в общем соответствовала кривизне планеты — главной ошибкой здесь было то, что в соответствии с представлениями местных аборигенов их Месклин был вогнутым. Чаша была примерно шести дюймов в диаметре и около дюйма с четвертью глубины в центре. От внешних воздействий ее защищала покрышка из прозрачного материала — видимо, льда, как подумал Лэкленд, — уложенная заподлицо с палубой. Покрышка немного мешала Барленнану показывать на карте те или иные детали, но снять ее было нельзя, иначе аммиачный снег тотчас же забил бы Чашу до краев. Эти наносы скапливались в любых местах, укрытых от ветра. Берег был более или менее свободен от них, но и Лэкленд, и Барленнан представляли себе, что творится по ту сторону гряды холмов, протянувшейся на юге. Барленнан в глубине души радовался, что он моряк. Путешествовать в этих местах по суше в течение ближайших тысяч дней будет делом нешуточным.