Курт Занднер - Сигнал из космоса

А я все отклонял его советы. Дескать, предоставьте, Крюгер, мне самому решать, что я должен делать, и перестаньте об этом шуметь. В нужный момент я поступлю так, как сочту правильным!

Теперь мне и самому непонятно, почему я тогда ничего не хотел предпринять. Удерживала меня — врожденная ли, привитая ли воспитанием-робость перед начальством, перед властями, верноподданический дух. Или я уж слишком отчужден от мира? Или просто-напросто трус, не решающийся выступить открыто против "Майницкого Меркурия" и тех, кто за ним прятался? Сколько я ни размышлял над этими вопросами, всегда кончалось тем, что я решал подождать. Неужели я был тогда настолько наивен, что мог надеяться на появление чудесного ангела-спасителя, который возложил бы мне на плечи мантию почета и восстановленной справедливости?

Единственная мера, на которую я был согласен,- посылка отчета о моем открытии в Британское королевское научное общество в Лондоне с просьбой передать отчет руководству радиообсерватории Джодрелл Бэнк близ Манчестера. В сопроводительном письме я изъявлял готовность предоставить мое открытие в распоряжение обсерватории, на соответствующих условиях принять участие в дальнейших работах этого гигантского учреждения. Больше я не сделал ничего, хотя и видел, что моя апатия повергает Крюгера в состояние мрачного отчаяния, а оно, как я опасался, рано или поздно может проявиться в каком-нибудь новом безрассудном поступке.

Не прошло и двух дней после опубликования статьи в "Майницком Меркурии", как случилось то, против чего меня уже не раз предостерегал какой-то внутренний голос. Но мне никогда не хватало мужества продумать эту угрозу до конца. Нет, старался я себя успокоить, такая вещь не может произойти!

Утром в институте, когда я надевал халат, готовясь к практическим занятиям со студентами, меня вызвали к профессору фон Егеру. Мне очень хорошо запомнилось мгновение, когда я нерешительно снял халат, удивленно оглядел полутемную в то хмурое утро комнату, задержал взгляд на поблескивающих за стеклами шкафов инструментах, на полках с книгами, на вечно капающем кране водопровода. Словно в тишине прозвучал гулкий и зловещий удар гонга. Даже голоса студентов, уже дожидавшихся меня рядом в небольшой мрачной аудитории, вдруг стали глуше. Так понижают свои голоса люди, когда знают, что рядом находится мертвец или приговоренный к смерти. Неужели же?

Еще в коридоре по пути в кабинет начальника я старался себе внушить, что предстоит лишь обычный разговор о моей работе, не больше. Но едва я вошел, лицо профессора фон Егера, сидевшего за письменным столом, рассеяло все сомнения. Оно вообще не отличалось особой приветливостью, но теперь, в сером свете туманного утра, просто пугало, в особенности узкий подергивающийся рот… Серозеленые глаза светились тусклым ледяным блеском. Он даже не предложил мне сесть.

— Господин доктор Вульф,- не ответив на приветствие, начал он так, как будто готовился произнести приговор, — господин доктор Вульф! Я не буду вдаваться в подробное обсуждение появившейся недавно в нашей прессе статьи, бесславным героем которой являетесь вы. Точно так же не имело бы никакого смысла говорить вам о тех неприятных подозрениях и трудностях, которые вы своими безответственными поступками навлекли на наш институт и в первую очередь лично на меня. То, что я теперь от вас самым решительным образом отмежевываюсь, к сожалению, не отводит от меня справедливого упрека: слишком мало внимания уделял я вам до сих пор и тем самым дал возможность беспрепятственно заниматься такими делами, довести их до такого предела, что…

Еле сдерживаемый гнев помешал ему говорить дальше. Тонкие пальцы его холеных и жестоких рук сжимались и разжимались на ободке письменного стола, словно он собирался этот ободок задушить. Когда он наконец овладел собой и смог продолжать, передо мной снова был хорошо знакомый, холодный и безразличный профессор фон Егер.

— Само собой разумеется, что при сложившихся обстоятельствах, — говорил он в стиле судебного приговора, — от дальнейшего сотрудничества с вами я должен быть избавлен. Я уже возбудил дело о дисциплинарном расследовании. Тогда и будет решено, допустимо ли вообще ваше дальнейшее пребывание в университете. Конечно, вы вольны обжаловать принимаемые решения. Но я надеюсь, что вы и сами не станете обострять ситуацию до последних пределов и пойдете навстречу моему требованию. Я желаю, чтобы до окончательного решения дела вы считали себя в отпуске и с сегодняшнего дня не переступали порог института. Благодарю вас, пока все.

Я выслушал мой приговор стоя. Всякое возражение, всякая попытка оправдаться представилась мне при таком положении дел совершенно бесполезной, и я, молча поклонившись, удалился из кабинета. В коридоре мне пришло в голову, что я мог бы возразить, но я вдруг почувствовал страшную усталость. Возвращаться назад, вступать в спор стало мне непосильно. Как во сне, забрал я из лаборатории свои вещи и, не попрощавшись со студентами, почти крадучись, покинул здание института.

Чтобы ко всем неприятностям не добавлять еще и драмы семейной, я пока скрыл от жены истину, сказав ей, что взял отпуск на несколько недель. Она удивилась такому поступку — ведь мы собирались будущим летом использовать отпуск для поездки в Люнебургскую степь,- но приняла это за очередное мое сумасбродство, которые за последнее время так ее тревожили. Кроме того, она еще всецело находилась под впечатлением статьи и враждебных выходок со стороны жителей Грюнбаха и ни о чем ином не могла думать. Любые попытки объяснить ей, чем была вызвана и статья и все последующее, она встречала только упреками:

— Зачем ты вообще занялся такими вещами? Мало тебе собственной работы в институте? Недаром я предчувствовала, что от твоих экспериментов на чердаке и от твоих новых знакомств ничего хорошего ждать нельзя.

Теперь у меня оставалось много свободного времени, и если я не занимался моими аппаратами, то шел гулять по Грюнбаху. Очень многие люди перестали со мной кланяться, но каждому из них я старался с беззаботной улыбкой заглянуть в лицо, будто все было в порядке. На это у меня еще хватало мужества. Но случалось, что, шагая в одиночестве по рыночной площади, я так остро страдал от сознания отчужденности, беспощадной травли, что во мне вспыхивала потребность бить камнями стекла, громко вопить, бежать прочь, как безумному… словом, как-то сбросить с себя тяготевшее надо мной проклятие, разбить невидимые стеклянные стены, окружавшие меня со всех сторон.

Пока продолжалось дисциплинарное дело, жалованье присылали мне на дом, так что хоть в этом отношении я мог еще оставаться спокойным. О возвращении Нидермейеру тысячи марок плюс восемь процентов я пока и не задумывался. На днях я его встретил — он как раз выходил из машины у подъезда своего нового дома на рыночной площади. При моем приближении он подпрыгнул, словно его ужалила оса, сделал вид, что меня не видит, и с поразительной при его брюшке и одышке быстротой вбежал в дом, как если бы его кишкам и кожам грозил пожар. Несмотря на угнетенное настроение, я получил удовольствие от этого зрелища. Будь я чуть злее, я крикнул бы ему вслед: "У вас расстройство, господин Нидермейер? Бегите скорей, не то будет поздно!"