Мартин Кейдин - В плену у орбиты

Как только Пруэтт освоил управление реактивными двигателями системы ориентации капсулы в пространстве, он убедился, что управлять капсулой гораздо легче, чем истребителем.

Тренажер был настолько точной копией капсулы, что космонавт получил возможность буквально «пожить» в той машине, в которой ему предстояло унестись в космический вакуум. Всего в полуметре перед его лицом и грудью находилась приборная доска, на которой теснилось около полутора сотен шкал, переключателей, рукояток, кнопок и других средств управления; множество цветных лампочек мерцало или вспыхивало, причем каждый цвет имел особое значение.

В свое время Пруэтт опасался, что страшная теснота в кабине космического корабля может вызвать у него приступ клаустрофобии, [7] Боязнь ограниченного пространства. — Прим. ред. но теперь, к своей великой радости, понял, что ошибался. Оказалось, что представление о «нормальном», обычном, весьма относительно. Все было делом привычки.

Пруэтт вспоминал, что все писатели в книгах, которые ему доводилось читать, взирали на космос с содроганием, рисовали картины беспощадной, жестокой пустыни, чуждого, безжалостного пространства, вечно враждебного, даже смертоносного в своем крайнем несходстве с привычным миром людей.

И тем не менее… еще в самом начале работ над программой «Меркурий», задолго до того, как первый человек дерзнул вознестись в бархатную черноту неба, Скотт Карпентер выступил против такого предетавления о космосе. Он высказал совершенно противоположную точку зрения. Он предсказал, что как только человек добьется равновесия сил, обеспечивающего орбитальный полет, он обнаружит в космосе мир и спокойствие.

Поразмыслив над этим предсказанием, Пруэтт сопоставил все, что ему было известно об орбитальном полете, с полетом в атмосфере сквозь бури, турбулентные потоки и многие другие небесные барьеры. Здесь приходилось буквально «воевать» со штурвалом и педалями, чтобы преодолеть тепловые потоки и встречные течения и ослабить их воздействие. Здесь встречались оледенение, туман, дымка, прижимавшие самолет к земле, и тогда посадка превращалась в лотерею — либо ты садишься, либо врезаешься в неподатливый бетон и от тебя остается мокрое место. А там, в космосе, если уж ты сумел скользнуть по кривой игле траектории вверх и отделиться от ракеты-носителя, больше тебе нечего беспокоиться ни о выравнивании киля, ни о тяге. Можно не волноваться насчет перевода дросселя на крейсерский режим или неполадок в форсажной камере и компрессоре; раз уж ты вышел на орбиту, можешь забыть о закрылках, шасси и воздушных тормозах. И на гору там не налетишь. А все эти поршневые штучки… шаг винта, регулировка горючей смеси, оледенение карбюратора и прочие подлости, помноженные на число двигателей, — их тоже нет в космосе.

И нет облачности, которая почти так же опасна, как горы. Пруэтт очень хорошо помнил, как он однажды рискнул залететь в грозовое облако и тотчас же пожалел об этом. Его могучий истребитель казался беспомощной скорлупкой, обреченной на гибель; гроза все глубже заглатывала его, и наконец ее гигантские скрежещущие зубы сомкнулись на хрупкой стали самолета. Пруэтт ударился головой о колпак кабины и получил серьезное ранение. Гроза была и гением мглы, и внезапным свирепым сверканием молний, и невидимыми, сокрушительными ударами ветра. Она принялась медленно и методично пережевывать его огромный стреловидный самолет; порывы ветра вцеплялись в металлическую обшивку, рвали ее в клочья и выплевывали их с пренебрежительной легкостью из грозового облака, словно яблочные кожурки. Чтобы спастись, он катапультировался и вылетел вверх и вперед из разваливающегося на части самолета. Ветер сорвал с него кислородную маску. Он обхватил голову руками, стараясь защитить лицо от хлещущих ударов града. Свернувшись клубком, содрогаясь от ужасающих ударов грома, следовавших за сверкавшими молниями, он камнем летел вниз целых три километра. Когда, наконец, его тряхнул резкий рывок раскрывшегося парашюта, он возликовал. На протяжении всего спуска до земли он глубоко и благодарно вдыхал прохладный воздух и поглядывал на огромную, уходящую ввысь грозовую тучу, уже удалившуюся на несколько километров и то и дело ощетинивавшуюся ослепительными иглами молний. Далеко внизу на мгновение возникла багровая вспышка — это разбилось о землю все, что осталось от его гордого могучего истребителя.

Как это сказал Карпентер? Пруэтт вспомнил: уж если человек взлетит на орбиту, он обнаружит в космосе «очень дружелюбную обстановку». Он сказал это напрямик, вопреки всем мрачным прогнозам. И его с готовностью поддержали американские и советские космонавты, уже побывавшие в космосе.

Мог ли Пруэтт предполагать, каким обманчивым, каким страшным окажется бездонный космос для него? Мог ли он понять тогда, что, даже борясь против самых жестоких стихий атмосферы, он обладал одной возможностью, которая для человека важнее всех других, — он мог бороться — бороться с грозой, ветром, со своей машиной, наконец. Бороться за жизнь! А здесь ему оставалось только одно — ждать неминуемой смерти…

Два журналиста медленно шли по главной улице Кокоа-Бич. Солнце гнетуще калило воздух, тротуары, тела людей. Но они этого не замечали — они увлеклись беседой, и мысли их были далеко от залитой солнцем улицы. Они думали и говорили о человеке — по имени Пруэтт, которому оставалось жить все меньше часов, все меньше минут…

Они шли по солнцепеку, посматривая на женщин в шортах и лифчиках, бегущих за покупками, на большие сверкающие автомобили, проносившиеся мимо… и все это казалось им нереальным — стоило только задуматься поглубже, вознестись над жаркой душной атмосферой и представить себе, каково приходится ему «там, наверху».

Один из журналистов остановился. Его спутник остановился тоже, удивленный внезапной переменой выражения его лица.

— Джон, ты ведь был здесь, когда полетел Эл Шепард?

Журналист кивнул и ждал, что еще скажет его друг.

— Я вот сейчас шел и думал, — сказал тот и снова зашагал. — Я думал… что самым сильным впечатлением от этого полета было не то, что произошло на Мысе. Самое интересное было здесь, именно здесь, в этом городе. Вот на этих улицах.

— Я что-то не совсем тебя понимаю…

— Тед Маккой тогда не поехал с нами на Мыс. Он писал репортаж отсюда, из Кокоа-Бич. Понимаешь — отклик простых людей. Он говорил с местными жителями, интересовался их реакцией, спрашивал, что они думают о человеке, взлетающем в космос. О первом американце. Понял?

— Да. А какое…

— Погоди минуту, — перебил он, отирая пот со лба. — Тед рассказывал нам, что никогда не видел ничего подобного. Все приемники и телевизоры были включены. Когда обратный отсчет близился к моменту взлета, все замерло. Все пешеходы остановились, все замолкли. Даже машины остановились, люди в них ждали, когда отсчет дойдет до нуля, и, чтобы не упустить момента, смотрели на север. Отсюда они могли увидеть взлет ракеты «Редстоун» над горизонтом — через каких-нибудь несколько секунд после старта. Тед рассказывал, что видел мужчин, женщин, детей: они стояли и смотрели вверх, на ракету. И тут же, тут же молились за малого, который был в той ракете. Тед говорил, что некоторые падали на колени и молились. Прямо здесь, на тротуаре, на улице. Им было все равно, они думали только об одном человеке и молились за него. Он…