Лев Аскеров - Человек с того света

Кстати, об оригинальности. Она никогда не водилась в компании с «нормой». Всегда бегала в чудачках. Всегда на грани безумства. И он, этот кавказец, скорее всего, из чудаков. Не из тех, над кем глумятся, а из тех, кто вызывает интерес к себе. Таит в себе загадочную силу воздействия на других. Кто-кто, а Гершфельд разбирался в таких субъектах. Ведь много их, и самых разных, проходило через его руки. Не счесть сколько. Но все они быстро надоедали ему. С ними все было ясно. Неизменно тягостно и скучно. А этот привлекал к себе. Как удав.

От других он открещивался, перепоручая своему заму Шалве Гогоберидзе или еще кому-нибудь, а этого вел сам. Ни на минуту не оставлял без внимания. За ним недреманным оком, фиксируя каждый шаг, каждый вздох, вслушивались и следили объективы телекамер, микрофоны магнитофонов, санитарки, медсестры, врачи. Теперь за стеклом Герш-фельдовского шкафа выстроился длинный ряд видео- и магнитофонных кассет, папки с докладными работников. Досье, пополнее милицейского.

Профессор берет первую попавшуюся ему под руку видеокассету и вставляет в аппарат… На экране — врач и сам Герш-фельд. На заднем плане видна спина удаляющегося Новрузова-Артамонцева… Они с Сильвой стоят на «ринге». Так в диспансере называют огражденную канатами на крыше корпуса площадку. Одна часть «ринга» затенена плотным полотном. Другая его половина, с соломенными креслами-качалками и лежаками, находится на самом солнцепеке и служит солярием… Хачатурян курит.

— Что нового? — кивая в сторону дверного проёма, в котором скрылся кавказец, спрашивает он.

— Странное дело, — сбивая пальчиком с сигареты пепел раздумчиво говорит Сильва. — Обычно турки взывают к Аллаху, а наш — к бесу, по их — к шайтану.

— Он же азербайджанец, — говорит Гершфельд.

— В наших краях их называют турками, — объясняет Сильва Ашотовна. — Но это неважно. Важно другое. Когда я сюда пришла, он сидел в качалке с закрытыми глазами и дважды полушепотом, но внятно произнес: «Леший… Леший… Я жду, Леший…»

Гершфельд молчит. Эта странность кавказца не такая уж для него большая новость. О ней как-то докладывал Гогоберидзе и он слышал сам в записи на магнитной ленте.

— Ну что ж, — говорит он, — разрешаю посоветовать. Хачатурян вскидывает глаза:

— Что посоветовать?

— Что к Богу взывать верней…

Дальше шли кадры из палаты. Одна из многих бесед профессора с пациентом.

Трудно было происходившие между ними разговоры назвать обычными беседами. Они, скорее, походили на дискуссию двух агрессивно настроенных ученых, мнения которых, сшибаясь, искрили как от короткого замыкания.

После каждой встречи с Новрузовым-Артамонцевым Гершфельда не покидало ощущение того, что не он, а тот с ним провел долгую и изнурительную беседу. Кавказец мог незаметно для Гершфельда завладеть нитью разговора и плел ее искусней паука. Так что Гершфельд сам по себе казался беспомощно барахтавшейся мухой, которая по недомыслию запуталась в прочной паутине…

В этих кадрах туго приходилось профессору. Комкая за спиной свой накрахмаленный колпак и апеллируя к теории и давно известным в психиатрии истинам, он, казалось, отбивался, а не наступал. Новрузов же, сидя в постели в белой исподней рубахе с просунутой в штанину пижамных брюк ногой, явно одолевал своего соперника.

С блеском импровизируя, он привлекал в свои союзники аргументы из других областей науки, связанных с изучением тайны самого человека — его происхождения, наследственности, интеллекта и психики. И безупречные доводы профессора трещали по швам. Парировать было нечем. Он злился.

— Слушайте, как вас там, Иван не помнящий родства, вы так все вывернули наизнанку, что не найти лица. Попробуй тут опровергни.

— Это потому, — невозмутимо предположил Новрузов-Артамонцев, — потому, что вы мыслите стереотипами, которые не приемлят лицевой стороны проблемы. Они принимают её за изнанку, так как она никак не согласуется с гармонией той системы, что выстраивалась задолго до вас и которой вы верой и правдой служите. Вы плаваете в водоёме, контуры берегов которого очертила вам ваша система знаний. А водоем-то имеет иные берега…

— Вам они, конечно, открылись, — деревянно засмеялся Гершфельд. — Кстати, — ядовито спросил он, — с чего это вы вздумали назваться Артамонцевым? Эта фамилия никому и ни о чем не говорит. Советую объявить себя Колумбом…

Но сидящего на постели трудно было сбить с толку. Выдержав паузу, он спокойно доканчивал свою мысль.

Тот и другой иногда переходили на крик. Все было бы естественным и понятным, если не знать, что один из них — врач-психиатр, а другой — его пациент.

— Вы идете от болезни к человеку. А я — наоборот. Вы на проблему смотрите узко. А я — широко.

— Это я-то?! — взвивался Гершфельд.

— Да, — невинно кивает Новрузов-Артамонцев. — Видите ли, симптомы дают вам основание констатировать недуг, постольку поскольку вы уверены в том, что в совершенстве знаете психическую схему человека и по внешним признакам можете установить разрыв той или иной цепочки в этом механизме. А если в известной вам схеме нет той цепочки? Положим, как в моем случае. Тогда, вероятно, легче всего подогнать к ней. Чтобы себе и другим объяснить возникшее у человека состояние. Благо дело, вам есть на что сослаться. Ссылок—целый букет. Травма, шок, стрессовый синдром, плохая наследственность…

— Не суйте нос в то, в чем не разбираетесь, — раздраженно прерывает его Гершфельд.

— Как же! — выкрикивает кавказец. — Объясните тогда, чем я болен? Что со мной? Хотите я отвечу за вас?.. Последствие травмы. Не так ли?..

Гершфельд пожал плечами.

— Не кривите душой. Именно так. Ведь падал я в пропасть Новрузовым, а вылез из нее Артамонцевым. Что может быть еще кроме фокуса с травмированной психикой, повлиявшей на память… Другое вам и в голову не придет.

— Другое? — переспрашивает Гершфельд. — Что вы имеете виду? Может, мне удастся понять?

— Понять… — раздумчиво тянет кавказец. — Как это непросто!

— Окажите любезность, — церемонно кланяется профессор.

— Ради бога, простите, Исаак Наумович. Я не хотел вас обидеть. Мысль. Мысль увела… А впрочем, — оживился он, — если я скажу, что то самое «другое» заключается в проблеме, которой я занимался, вам легче не станет.

— Не легче, конечно. Зато ясней, — роняет он и вдруг, словно спохватившись, разводит руками.

— Позвольте, причем тут это? — говорит он. — Если мне не изменяет память, вас занимала проблема времени?..

— Угу, — соглашается его собеседник. — В том-то и вся штука… Вы никогда на задумывались, почему люди не понимают друга?..

Гершфельд хмыкнул.

— Полагаю, вопрос особого напряжения мысли не требует. Все очевидно. Языковой барьер, веками сложившиеся традиции, неодинаковый уровень знаний, расхождение интересов… В общем, много еще кое-чего. Что же касается последнего, оно, должен сказать, из разряда «понимать не хочу».