Наталья Астахова - Наследница по кривой

Страна вступила во второй этап гражданской войны, на этот раз названной перестройкой. Линия фронта проходила прямо через мое сердце. Я смотрела по телеку выступление еще вчера горячо любимого писателя и с каждым его словом все больше убеждалась, какая он сволочь.

За окном гостиничного номера плыло непонятное время суток, именуемое здесь белой ночью. Город этот, воплощенный великими зодчими бред императора, тоже плыл, как мираж. Из болот, по каналам, прямо в море, плыл, помахивая разведенными мостами, унося дворцы, сфинксов, львов, пряча в глубинах каменных дворов-карманов адреса великих писателей и их героев, пряча сны и надежды своих граждан, вздохи влюбленных, вой кошек…

Нет, не стану я описывать белую ночь. Просто обозначается время и место действия. Хотя действия никакого нет.

Гостиница в Ленинграде — мое временное убежище. Путешествие — вид лекарства, попытка уйти от себя. Безнадежная. Попытка увезти хоть на время ребенка от нежелательных влияний. Разумеется, безрезультатная. И все же…

Вообще-то мы, ведьмы, обычно понимаем, что к чему. Это вообще-то, а в частностях куда трудней.

Да, ведьмы, что же здесь особенного? Даже в годы пресловутого застоя некоторые альтисты летали и были демонами. Даже еще раньше, в еще более страшные времена, нечистая сила на страницах великого романа посетила столицу нашей родины. А уж теперь-то, когда все можно писать, хотя по-прежнему не все печатают, всякая нечисть так и полезет со всех страниц. А может, нет?

Но это дело писателей, издателей, пусть разбираются сами. Опять я не о том.

Нам, ведьмам, всегда жилось трудно. И когда в нас рьяно верили, и, тем более, когда перестали верить начисто. И теперь, когда даже в серьезных журналах обсуждают «полтергейст» и другие проявления неведомого. Наука молчит, народ судачит, мы бедствуем.

Наше ведьмачество тянется издавна, передается не по прямой, а зигзагом. От бабки — к старшей дочери младшей дочери. Поясняю. У моей бабки (ведьмы) — две дочери (обе не ведьмы), моя мать — младшая дочь моей бабки, а я старшая дочь моей матери. Значит, ведьма. Передать должна своей внучке от младшей дочери.

Но младшей дочери нет, время уходит, может уже и не будет. Интересно, если она единственная, может ли считаться и младшей? Спросить не у кого. Да и что передавать-то? Прежде, да, было времечко. Теперь кому что нужно? Ведьмы вырождаются, по себе сужу.

Угроза выродиться совсем стала реальностью. Или это реальность стала угрозой вырождения?

Художник пишет автопортрет, когда нет натуры более подходящей. Писатель — чтобы через себя объяснить читателю то, что он все равно не поймет, или давно знает без писателя. Зачем нужен автопортрет ведьмы-неудачницы, я не знаю. Но думаю, что когда-нибудь и он сгодится.

Времена не выбирают. Это общеизвестно. Бытие определяет. Это тоже все знают. В разбитом зеркале — не кусочки большого отражения, а маленькие отражения большого. Сколько вместится, остальное — за рваными краями. Итак, что же мое

На грязной гальке валялось дохлое море. Видимо, оно издохло давно и уже завонялось.

Мы купались в дохлом вонючем море. Потом сидели на заплеванном пляже. Ели дохлую рыбу. Мы ее не здесь поймали, а привезли с собой, купив в магазине. Еще ели помидоры. Они были как живые, но полные нитратов, а это еще хуже, чем дохлые. «Ты помидоры любишь?» — «Кушать — да, а так — нет!» И вправду, за что же их любить?

Потом мы валялись сами, как дохлые, под палящим солнцем. Всасывали радиоактивные лучи, активно всасывали, наверное, чтобы быстрее сдохнуть в самом деле. Пили перегретую пепси-колу, от которой, говорят, разлагается печень. Курили сигареты, наверное, чтобы лучше усваивалась радиация.

— Хорошо как, правда? — Не спросила, а заявила моя подруга, зачем-то поставив в своем заявлении знак вопроса.

Она — удивительное существо. Умеет видеть хорошее там, где его и близко нет. Коровьи лепешки кажутся ей розами.

В однокомнатной «хрущовке» она живет со своим мужем, дочерью и еще мужем дочери. Еще у них огромная собака с человеческими глазами. Другой бы с ума сошел, а подруга радуется, что все так хорошо, все вместе. У нее есть муж, у дочери есть муж, и у всех вместе — собака. У других, может, есть квартира побольше, но нет всего, что есть у них.

Она радуется, когда в магазине дают сосиски и когда вместо полутора выдают по два кило сахара. Меня это бесит.

Она радуется, когда к власти приходит новый лидер. А я не верю.

Она радуется, что стало можно читать всю правду про нас. Я не читаю.

Она радуется, когда знакомится еще с одним хорошим человеком. Я не знакомлюсь.

У нас — разные мироощущения. Разные ощущения мира. У нее со знаком «плюс», у меня — «минус».

И почему-то время от времени у нас обеих случаются истерики. Наверное, от усталости. Мы же работаем. И ведем дом. И читаем. И даже пишем.

Как профилактику истерик, мы используем выпадения. Иногда в кооперативное кафе, хозяин которого нас знает и любит. Там мы выпадаем часа на два. Больше не выдерживают наши честные кошельки и воспитанные традиционным соцобщепитом желудки.

Иногда на море. Часов на пять-шесть. Сегодня нас трое. С нами собака. Мы на пустом пляже. Большая роскошь для такого времени года. Но у подруги — машина, места мы знаем, выпадать стараемся подальше от всех.

Но и здесь ступала, и не раз, подлая нога предшественника. Следы в виде разнообразнейшего мусора.

Собака тоже купалась в дохлом море. Напилась воды. У нее открылся понос. Интересно, что обрадует мою подругу в этой ситуации?

— Хорошо, — одобряет она. — Желудок прочистится, у нее запоры бывают, ей полезно.

Уезжаем. Собака продолжает прочищать желудок в машине, поливая его содержимым чехлы, сиденья, пол и даже стекла.

Подруга красиво ведет машину. Ничего не замечает. Даже запахи. Меня сейчас вырвет. В отличие от собаки, которая делает, что ей хочется и когда захочется, не предупреждая, я прошу остановить машину.

Еле успеваю к кустам. В загаженную машину возвращаться не хочется.

Впереди — город. Он уже виден. Вырастает, как мираж в изображении приверженца соцреализма. Дымы, краны, корпуса. Мощно, красиво. Не хочу. Назад, к дохлому морю, тоже.

Когда-то, совсем еще недавно, здесь неподалеку жил писатель Грин. Обыватели Старого Крыма считали его дурачком, а он их не видел. Интересно, что бы с ним стало, доживи он до ваших дней? Как бы теперь назывались его сказочные города, чем занимались его романтичные герои?

— О чем замечталась?

— О Грине.

— О, ты его тоже любишь?