Стефан Вайнфельд - Симпозиум мыслелетчиков

— Докторская? Так серьезно?

— Серьезней некуда. Совершенно новое дело. Уникальная операция.

— Правда?

— Ты еще в этом убедишься. Во всяком случае, сейчас твой организм работает, как говорится, без перебоев. Понимаешь? На все сто, а то и на двести. У тебя впереди целая жизнь. Можешь стать даже космонавтом.

— Правда? Девушка говорила только о лыжных прогулках…

— Девушка?

— Та, с которой я разговаривал, когда проснулся.

— Кома.

— Это ее имя?

— Да. Она тебя курирует. Я только врач: операция, предварительные процедуры…

— Да. Наверно, у тебя масса пациентов. У Кар их всегда полным-полно.

— У кого?

— У Кар, моей жены. Ты же должен был с ней связаться.

— Да, конечно.

— Это она меня сюда поместила. У вас очень современная клиника.

Тельп некоторое время смотрел в окно на ветви дерева, качающиеся под порывом ветра, потом сказал:

— Одно ясно: своей жизнью ты обязан ей.

— И тебе…

— Моя роль, — замялся Тельп, — в определенном смысле вторична.

— Не понимаю.

— Мы еще успеем поговорить об этом. А теперь поешь. Первый настоящий обед после долгого периода искусственного питания. Ты рад?

— Еще бы.

— Сейчас подадут. Возможно, он покажется тебе несколько странным, но ты пока на диете.

Кори хотел было спросить, когда кончится изоляция, но в этот момент дверь открылась, въехал столик и запахло бульоном. Тельп пододвинул стул.

— Садись и ешь. Хочешь послушать музыку? Еще древние заметили, что музыка благотворно влияет на процесс пищеварения.

— Здесь есть радио? — Корн осмотрелся, но не увидел приемника.

— Только динамик. Что бы ты хотел послушать?

— Мне все равно, — Корн сел и расстелил на коленях салфетку. Динамик зашумел, послышались мелодичные звуки.

— Это ты включил?

— Я? Нет. Это автоматика, — сказал Тельп и вышел.

«Уж не слишком ли много здесь автоматики?» — подумал Корн, но потом принялся за еду и забыл об этом. Еще раз он вспомнил об автоматике после обеда, когда столик сам выкатился из комнаты, а дверь за ним сразу же закрылась. Корну захотелось посмотреть, что же происходит со столиком. Он подошел к двери и подождал, пока она откроется, но дверь так и не открылась.

Он вернулся, подошел к окну, взглянул на серое небо — надвигались сумерки. Потом лег и уснул.

Опять, как и в то злосчастное утро, он был на обледеневшем за ночь шоссе. Опять обгонял большие автобусы. На горизонте синели далекие горы. Обогрев работал уже несколько минут, в машине было тепло и, делая первые виражи, Корн насвистывал марш, который помнил еще с юношеских времен. А потом резкий поворот и странная спазма в желудке, когда колеса оторвались от поверхности шоссе. Он проснулся, чувствуя, как кровь стучит в висках. И услышал голос:

— …опять, опять неконтролируемые сны. Это недопустимо. Сколько раз можно повторять…

— Схема рекомбинации предусматривает эту фазу, — говорила женщина. Этот голос был ему знаком.

— Какое мне дело до ваших фаз! Это мой пациент.

Корн открыл глаза. Около кровати стоял Тельп. Больше никого не было.

— Он проснулся. Займитесь им. Я вернусь попозже.

Корн взглянул на дверь, но там не было никого. Тельп смотрел ему в глаза.

— Не так уж приятно видеть во сне кошмары? Но это пройдет! Потом у тебя будут нормальные сны, которых ты не будешь помнить.

— А она… почему она вышла?

— Кто? Кома? Вернется. Теперь ты будешь под ее опекой. Она следит за твоей адаптацией.

— Она психолог?

— И психолог тоже. Ну, что ж, я ухожу. Я пришел, потому что у тебя подскочило давление, участился пульс, и я решил узнать, что случилось…

— Знаешь что, с меня довольно, — сказал Корн.

— Не понимаю.

— Я сыт по горло этой изоляцией. Я чувствую себя здоровым, совершенно здоровым, хочу видеть родных, знакомых. Я хочу выйти.

— Скоро выйдешь.

— Уже слышал.

— А что ты хочешь услышать еще?

— Когда же я выйду?

Тельп внимательно взглянул на него.

— Пройдешь курс адаптации. Это отнимет дня два, три. Потом выйдешь и остальное будешь решать сам. Но эти несколько дней тебе придется побыть здесь. Ты взрослый человек, Корн.

Около двери Тельп еще раз обернулся, взглянул на Корна и сказал:

— Тебе тридцать один год. У тебя еще все впереди. Помни об этом.

Он ушел, а Корн смотрел в потолок, который тлел и переливался в темноте еле видимым голубоватым светом, и размышлял о том, что же хотел ему сказать близорукий врач с широким лбом. Потом потолок погас, и Корн остался в темноте.

Он открыл глаза, когда почувствовал прикосновение ко лбу у самых волос. В комнате опять было светло. На стуле около кровати сидела девушка и смотрела на него.

«Портрет, — подумал он. — Она словно сошла с картины старых мастеров».

— Кома? — спросил он.

— Да. Вот и я.

— Знаю, ты психолог. Ты отвечаешь за мою адаптацию?

— Можно сказать и так. Но весь курс адаптации — попросту беседа, — она говорила спокойно, четко, как хороший лектор.

— И с чего же ты собираешься начать?

— Безразлично. Ведь ты когда-то увлекался астрономией?

— Да, еще в школе, перед выпускными экзаменами. Откуда ты знаешь?

— Ты должен привыкнуть к тому, что я знаю о тебе очень многое, и не удивляться. Договорились?

— Да. Итак, я занимался астрономией еще до того, как поступил на физическое отделение.

— Я обрадовалась, когда узнала об этом. С теми, кто по ночам смотрел в небо, мне легче разговаривать: они как бы вне времени. Это остается на всю жизнь.

— Не понимаю.

— Понимаешь, только, может, еще не знаешь об этом. Вспомни.

Он хотел сказать, что не знает, о чем же ему надо вспоминать, но внезапно ощутил вечерний ветер, веющий с опаленной солнцем пустыни, и вспомнил небо, на котором горели яркие вечерние звезды. Это было давно, лет десять — двенадцать назад. Разбитая дорога, низкие глинобитные домишки, блеяние коз, а потом равнина и какие-то развалины — оттуда он смотрел в небо.

— Звезды над пустыней кажутся ближе, — говорил старик-азиат, — и поэтому здесь построили обсерваторию. По ночам смотрели в небо, а утром, когда восходило солнце, спускались вниз, в подземелье, на отдых. Вот уже тысяча лет, как они ушли, но если б они жили сегодня, все было бы точно так же.

— Ты знала об этой обсерватории? — спросил Корн.

— Да. Но тогда ты был еще слишком молод, и все казалось тебе неизменным, или, скорее, очень медленно изменяющимся. Так бывает всегда, пока ты молод. Если мы замечаем, что все изменяется, — значит, мы стареем. С годами дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим летом, а осени и весны мы почти не замечаем.

— Зачем ты мне об этом говоришь?

— Потому что время — твоя проблема.

— Проблема?

— Да.

Он не понял. Внимательно посмотрел на девушку, увидел ее неподвижные темные глаза и волосы, гладкие и собранные на затылке в пучок, и спросил: