Геннадий Прашкевич - Адское пламя

Тенденция, искусственно взращенная критиками и всячески поощряемая главными идеологами страны, – говорить только о возможном, только о том, что мы можем создать уже сегодня, только своими руками, эта тенденция в итоге и привела к так называемой фантастике ближнего прицела.

В самом деле, зачем нам какие-то грядущие миры?

В самом деле зачем нам какие-то далекие планеты, галактики?

Зачем нам безумно дорогие и опасные космические корабли? Зачем нам мертвые, пустые, пронизанные неизвестными излучениями пространства космоса? Не проще ли, не полезнее ли описать новейший сверхсильный, управляемый по радио трактор или нового типа комбайн? Так сказать, машины полей коммунизма. Зачем улетать пустой мечтой в неопределенное будущее?

В 1958 году, когда над Землей уже описывал круги первый искусственный спутник, на одном из писательских совещаний писатель-фантаст Георгий Гуревич так отозвался о пресловутой теории фантастики ближнего прицела:

« Сторонники ее призывали держаться ближе к жизни. Это ближе понималось не идейно, а формально: ближе во времени, ближе территориально. Призывали фантазировать в пределах пятилетнего плана, держаться на грани возможного, твердо стоять на Земле и не улетать в Космос. С гордостью говорилось о том, что количество космических фантазий у нас сокращается ».

И далее: « По существу, это было литературное самоубийство. У фантастики отбиралось самое сильное ее оружие – удивительность. Понятно, что жизнь опередила таких писателей. Пока мы ползали на грани возможного, создавая рассказы о многолемешных плугах и не мнущихся брюках, ученые проектировали атомные электростанции, искусственные спутники… »

Понятно, что и Чернобыль…

«Истребитель 2Z» Сергея Беляева – лучший пример.

Правда, первый вариант романа, опубликованный в 1928 году («Истребитель 17-Y») был, на мой взгляд, динамичнее. В том первом варианте ощущалась экспрессия, здоровый соревновательный дух. Молодость чувствовалась в том варианте! Молодость страны, молодость автора. А переписывая роман через десять лет (сейчас каждый представляет, что это были за годы), Беляев переписал его в совершенно плакатном духе – черные, как ночь, враги, светлые, как майское утро, друзья. Из текста вычеркивались все живые детали, образы последовательно заменялись на схемы. Некто Урландо, изобретатель чудовищных лучей смерти, которыми угрожает молодой Советской стране международный фашизм, ни с того, ни с сего вдруг отправляется прямо в логово своих заклятых врагов, то есть в молодую кипящую бодрой жизнью Советскую страну. Нелегально, конечно. До Урландо дошли слухи, что советские ученые в своих исследованиях пошли вроде бы его путем и тоже добились больших успехов. Претерпев массу безумных приключений, иногда просто нелепых, Урландо выясняет, что советские ученые и впрямь получили удивительные результаты, правда, не в сфере вооружения, а в сельском хозяйстве. Например, построили машину, которая, выйдя в поле и одновременно удобряя, выхаживая, засеивая его, сокращает время от посева зерна до жатвы до одних суток!

Даже для 1939 года это звучало вызывающе.

Критик А. Ивич писал: « Доводить замечательные труды Лысенко до такого абсурда, как созревание пшеницы через двадцать четыре часа после посева – значит, невыносимо опошлять серьезное дело! » Попутно критик указывал на легко прочитываемую зависимость Сергея Беляева от «Гиперболоида инженера Гарина» Алексея Толстого, иногда даже в мелочах. У Беляева: Урландо – Штопаный нос, у Толстого: Гастон – Утиный нос.

В финале советские бойцы лихо разделывались с ужасной машиной Урландо. Тайна перестала быть тайной. «- Что обозначала буква «зет» в ваших формулах? – Урландо на мгновение запнулся, смолчал, потом быстро ответил: – Обычно, как принято, «зет» имеет несколько, то есть, я хотел сказать, два значения. В ядерной модели атома, предложенной Резерфордом, знаком «зет» принято обозначать число отрицательных электронов в электронной оболочке вне ядра атома.

– Это известно, – сухо ответил Груздев. – Принято считать, что ядра всех элементов состоят из протонов и нейтронов, масса ядра обозначается буквой M, а его заряд – буквой Z. Здесь «зет» обозначает количество заряда. Эти два значения мне известны, как и всем. Нас здесь интересует третье значение. Интересует ваше значение «зета» в формулах, начиная с номера шестьдесят семь и дальше.

Сидящий с края большого стола Голованов подтвердил:

– Совершенно верно. Например, формула триста восемьдесят девятая никак не касается внутриатомных реакций.

У Урландо наморщился лоб, и он встряхнул головой, как бы решаясь говорить только правду:

– У меня «зетом» иногда обозначались световые кванты. Мне удалось понять интимный процесс образования материальных частиц из фотонов, о чем так беспомощно рассуждал в начале сороковых годов знаменитый Леккар и за ним школа Фрэддона. Электроны и позитроны не неделимы, как думают ».

Действительно.

Несут всякую ерунду.

А тут интимный процесс образования материальных частиц.

И все же, все же.

Юрий Долгушин в сборнике «Война» (Детиздат, 1938) уже печатал отрывки из романа «ГЧ» («Генератор чудес»), в котором физиолог Ридан и инженер-электрик Тунгусов, каждый по-своему искали разрешения загадки жизни и смерти. Если научиться управлять сложнейшими нервными процессами, теми, что беспрерывно протекают в человеческом организме, считали они, отступит старость, отступят болезни…

Владимир Орловский в романе «Бунт атомов» (1928) впечатляюще описал вполне возможные последствия разложения атома. Невероятный взрыв, никогда прежде не наблюдаемый людьми, разрушенная лаборатория. Адский атомный шарик, вырвавшись на свободу, плывет над городами и полями, все уничтожая на своем пути, даже воздух. Остановить огненный шарик ничем нельзя, он – материализовавшаяся гибель планеты. (Кстати, в начале 50-х ученые действительно опасались того, что взрыв термоядерной бомбы может вызвать цепную реакцию в земной атмосфере). Спасение в одном – вытолкнуть огненную смерть за земную атмосферу, пусть пылает там в космосе…

Александр Абрамов в повести «Гибель шахмат» выводил математическую формулу единственно верного, абсолютно точного шахматного хода. Как бы учитывался завет Максима Горького («О темах», 1933): « Науку и технику надо изображать не как склад готовых открытий, а как арену борьбы, где конкретный живой человек преодолевает сопротивление материала и традиций ».

Но писатели уже не могли писать так, как им хотелось.

Неустанное наружное давление извращало сам ход их мыслей.

«А том, как известно, колония электронов, а электрон есть не только физическая категория, но также и биологическая, электрон суть микроб, то есть живое тело, и пусть целая пучина отделяет его от такого животного, как человек, принципиально это одно и то же ».