Геннадий Прашкевич - Пес Господень

– Это потому, что я тороплюсь.

Ганелон действительно торопился.

В подвале становилось все более душно, и серые мухи все более густо роились перед глазами, и каждую мышцу тела непреодолимо и часто пронизывало нестерпимыми молниями боли.

Я должен успеть, подумал Ганелон. Если я не успею, я не выберусь из этого подвала.

Он вдруг пожалел, что отказался от помощи брата Одо.

Однажды он уже сделал что-то подобное.

Например, на берегу верхнего пруда под тенью башни Гонэ он ничего не сказал брату Одо о том, как именно Амансульта научилась открывать вход в подземный тайник. Что-то тогда шепнуло ему – промолчи, и он промолчал. И когда брат Одо в Риме спросил, понадобится ли ему помощь в поисках старика, он тоже почему-то промолчал. Что-то странное опять, как тогда под башней Гонэ, шепнуло ему – промолчи.

И он промолчал.

А брат Одо не стал ни на чем настаивать.

Теперь он, кажется, догадывался, почему он промолчал.

Перивлепт.

Восхитительная.

Приторный сладкий запах, томительная духота испарений.

Ганелон задыхался.

Рой серых мух затемнял зрение.

Гул крови, проталкивающейся сквозь сжавшиеся сосуды, казалось, раскачивал стены подвала так, что под закопченной балкой шевельнулось и закачалось чучело ихтевмона.

И боль.

– Слушай меня, старик. Начиная с этого мгновения я каждые полминуты буду отрубать катару один палец, – негромко, но твердо, изо всех сил борясь с болью и с головокружением, произнес Ганелон. – У меня осталось совсем немного времени, но этого времени хватит, чтобы добиться от тебя простых ответов. Я ведь говорю правду, старик?…"

"…видел город.

Шпицы гигантских соборов, многоэтажные колоннады, массивный каменный акведук, пересекающий шумные улицы, каменные триумфальные столпы, украшенные ангелами, широко распростершими над миром свои величественные крыла, а внизу опять и опять шумные улицы, переполненные экипажами, повозками, каретами, всадниками.

Перезвон звонких колоколов.

Бесконечные толпы.

Ганелон видел вечный город как бы с большой горы, или с большой высоты, на которой парил свободно, как птица.

С огромной высоты он видел, что вечный город так велик, что нигде не кончается.

Храмы, дворцы, форумы, палаццо, акведуки, бани, набережные, колодцы, жилые здания – вечный город занимал все видимое пространство от горизонта до горизонта, нигде не прерываясь. Похоже, он давно поглотил поля, леса, запрудил реки, пересек их многочисленными мостами.

Ганелон задыхался от высоты, на которую его занесли видения.

Он видел, что город велик, город бесконечно заполнен жизнью.

Где-то кричал петух, может быть, на балконе. Терся спиною мул – о древний памятник. Грохотали колеса повозок по мостовым, вымощенным камнем. Плакал ребенок, смеялись на углу распутные женщины. Откуда-то доносились звуки затянувшейся службы.

И все это был один город.

Тот самый, который совсем недавно лежал перед Ганелоном пустой и в руинах, и в котором в каменных развалинах Колизея, поднимая к небу острую морду, выла волчица.

Поистине вечный.

Правда, в самой несокрушимости его, в самой его непреодолимой вечности проскальзывала вдруг какая-то неожиданная бледность, какая-то неестественная неясность. Видения начинали слегка волноваться, смазываться, по ним вдруг пробегала смутная волна, как это бывает с зеркальной поверхностью пруда, когда над ним пролетает случайный ветер.

И голос.

Пугающий, размывающий видения и колеблющий видения голос.

Сквозь вечную мощь каменных стен, сквозь величие соборов, встающих над городом как скалы, сквозь строгую продуманную красоту набережных, вдруг проступали, как бы бесшумно прожигая дыры в этих видениях, то закопченная деревянная балка со злобно скалящимся под нею подвешенным на веревке зубастым чучелом ихневмона, то дымный камин, в котором, волшебно подрагивая, танцевал веселый огонь и таинственно булькало в глиняном горшке дьявольское варево старика Сифа.

И голос:

– Оставь его, Сиф. Пусть он там и лежит. Не прикасайся к нему. Все равно мы оставим его в подвале.

Ганелон медленно приоткрыл глаза.

Даже это усилие отозвалось в нем болью.

Ныли связанные, заломленные за спину руки.

Он увидел светлый и длинный плащ.

Край этого светлого и длинного плаща, чуть не достигая пола, слабо колебался перед его глазами.

Конечно, Ганелон знал, кому принадлежит плащ, кто любит кутаться в такие светлые длинные плащи.

Амансульта.

Амансульта стояла так близко, что Ганелон мог ударить ее по ногам своими связанными ногами.

Ударить и, когда она упадет, дотянуться связанными руками до горла.

Или зубами.

Перивлепт.

Восхитительная.

Он боялся открывать глаза, но они были уже открыты и ему оставалось лишь усилить внимание.

– …наверное, его послал брат Одо, – услышал он ровные пояснения, которые давал Амансульте старик Сиф по кличке Триболо. – Я не знаю, кто он, – старик, конечно, говорил о Ганелоне, – но я чувствую, что его послал брат Одо. Псы святого Доминика любят охотиться за чужими тайнами. Не понимая чужой тайны, они для простоты сразу называют ее злом и начинают за ней охотиться. Они ведь действительно не знают, что на самом деле составляет ту или иную тайну. Для них главное, определить в тайне зло. Они ненавидят зло. С позволения божьего они хотели бы задавить любое зло в самом его зародыше, поэтому они так торопятся, поэтому они совершают столько ошибок. Этот человек, – кивнул старик в сторону лежащего на полу Ганелона, – напал на нас. Он оглушил и связал Матезиуса. Требуя от меня ответов на свои странные вопросы, он отрубил палец Матезиусу. Он и мне угрожал кинжалом и собирался унести книгу из собрания Торквата. Я слаб, я не мог остановить его или помешать ему, но по странным глазам этого человека я понял, что он, наверное, не очень здоров. По его глазам я понял, что у него вот-вот может начаться приступ одной ужасной болезни, похожей на эпилепсию. Хорошо подумав, я решил не жалеть этого человека и искусственно ускорить наступление приступа. Я неторопливо отвечал на вопросы этого человека, нисколько больше не спорил с ним, почти во всем с ним соглашался, а сам все подбрасывал и подбрасывал в кипящий на огне горшок листья горного растения карри. Ты ведь знаешь, что влажные пары карри дурманят. Если бы у этого человека оказалось больше сил, – вздохнул старик Сиф, – мы сами могли угореть и даже погибнуть – и этот человек, и я, и Матезиус. Но, будучи поражен своею болезнью, этот человек первый потерял сознание. Тогда я развязал Матезиуса и пришла ты.

Старик покачал головой:

– Ни сам блаженный Доминик, ни его псы не понимают, что убийства в этом мире ничего не решают.