Геннадий Прашкевич - Вся правда о последнем капустнике

А исполинские белые башни, отражая солнечный свет, надвигались с океана на остров абсолютно бесшумно. Они теперь были выше горы Уратман, выше далекого пика Прево. Они достигали небес, и я знал, как холодно и темно станет, когда эти невероятные блистающие на солнце башни обрушатся на заросли бамбука.

– Торопись! – заорал я, и Серп выплюнул недокуренную сигарету.

– Меня из-за вас еще судить будут, – для убедительности добавил я.

– Это почему? – испугалась Маришка.

– Две глупых практикантки и старый придурок. Не дай Бог, с вами что случится. Из тюрьмы не вылезу. Ты, небось, еще девственница?

– А я виновата? – зарыдала Маришка.

И в этот момент обрушился на нас влажный холодный туман.

«Как в леднике у Палого», – глухо пискнула где-то рядом Ксюша. Я машинально повел рукой и натолкнулся на теплую грудь Маришки. Убирать не хотелось. Серп, кажется, не преувеличивал.

– Ксюша, ко мне!

– Что я вам, собака? – отозвалась невидимая Ксюша.

– Держись рядом, а то вылезешь на обрыв. Костей потом не соберешь, – зря я ей напомнил про кости. – Серп, держи ее.

– А за что держать?

– За что поймаешь, за то и держи.

Возня. Влажный звук пощечины.

« И все они умерли, умерли, умерли… »

Меня от этого плачущего голоса мороз пробрал. «Кто это там бормочет?» – заорал я.

« И все они умерли, умерли… » – шептала Маришка.

К счастью, она ошиблась.

Часа через три, дрожа от холода, мы все-таки спустились на галечный пляж, залитый солнцем и увидели вход в ледник. От воды метров пятнадцать, валялись бутылки и презервативы. И запашком не слабо несло.

Примяв куст шиповника, я полез к темному входу.

Нежные ягоды сами просились в рот, но запах тления мешал.

Очень даже сильно мешал запах тления. Даже Серп остановился у воды, а Маришка вообще отбежала к базальтовым ступеням, спадающим в отлив.

Ксюша не ошибалась. Груда массивных, будто отлитых из серого олова костей, только еще более плотных, валялась на ледяном полу. Ребра и мощный костяк с обрывками серого разлагающегося мяса. Умирающий зверь вполз в пещеру, наверное, тут Палый и добил его. Об этом говорили рубленые раны на черной толстой коже, морщинистой, как дубовая кора.

– Да замолчи ты!

Ксюша, рыдая, переборола вонь и страх.

В смутном прорывающемся со входа свете она, рыдая, как вдова Одиссея, обманутого сиренами, бродила по грязному льду, зажав пальцами нос. Вы только посмотрите, вы только посмотрите, всхлипывая, бормотала она. Вы только посмотрите… Это же ласт маната… Видите, копытце?…

– Копытце? У русалки? – подал голос Серп Иваныч.

Он тоже поборол вонь. Не так уж и сложно, впрочем, потому вонь в пещере от его присутствия только усилилась.

– Ой, – ужаснулся он, – правда, копытце! Как у какого-то лошаденка. То-то русалка из воды высовывалась и ржала. Я думал, она меня унижает. – И вдруг все понял: – Ты погоди, погоди. Это что же получается? Выходит, нам Пашка скормил русалку? Утопленницу?

Сказкин слышал, как шумно вырвало на берегу Маришку, но остановиться не мог:

– Я его убью! Тут не Африка.

– А сам говорил – вкусно.

– По пьяни и обману я это говорил, любой суд признает.

– Да, ладно, не переживай. Не русалку мы, а корову съели.

– Какую еще корову? Откуда на Симушире коровы?

– Да морскую корову.

– А-а-а, морскую, – протянул Серп, будто все сразу разъяснилось, будто он не раз едал подобных коров. – Замолчи ты, Ксюша. Слышала, что начальник сказал? Это мы морскую корову съели.

– Потому и плачу.

– Да чего жалеть? Не русалка.

– А-а-а! – в голос зарыдала Ксюша и с берега тонким ужасным воем ответила ей перепуганная Маришка. – Мой папа теперь застрелится.

– Это из-за такой-то дуры? – не поверил Серп.

– Он не из-за меня… Он из-за коровы застрелится…

– Из-за этой вот утопленницы с копытами? – не поверил Серп. – Да я твоему отцу поймаю утопленницу еще потолще. Вон такую, как Маришка. На отлив иногда выносит, на радость рыбам.

– Ага, потолще… – рыдала Ксюша.

– Да какую захочешь, – цинично предложил Серп.

– Ага, какую захочу! Подайте мне лучше… Вон ту кость… Ага… Да берите руками… Нет, лучше челюсть…

– Ни хрена себе, челюсть! – обалдел Серп. – То-то русалка ржала, когда меня увидела!

– Видите, какая массивная… – сквозь рыдания объясняла Ксюша. – И с длинным симфизисом впереди… И зубов нет… Ни одного… Не было их у капустника… А вы, Серп Иванович, потом… Вы потом подпишите протокол осмотра?

– Это еще зачем?

– Я его представлю на Ученый совет… – Ксюша, наконец, сглотнула рыдание. – Я по этим останкам… Это же такая находка… Такая… Такая… – никак не могла подобрать она нужное слово. – Я по этим остаткам докторскую сделаю…

– А Пашка? – струхнул Серп. – Он что, в тюрьму?

– А зачем убил капустника?

– Да чтобы ты не голодала, дура!

Палого мы раскололи в тот же вечер.

– Ты, Ксения не очень разоряйся, – просто ответил он. В отличие от Сказкина, понимал, что возмущаться не следует. – У вас город. У вас кино, друзья, развлечения. А у меня океан, сивучи и презервативы. Ну, виски иногда пососу, схожу на заставу, подерусь с сержантом. Ничего такого, правда? И вдруг однажды вижу – в бухте баба плавает. Я за оптикой. Вижу, точно, груди торчат, – он перевел жадные голубые глаза на Маришку. – Я так, я этак. Всяко показывал, плыви, дескать к берегу. А она ни в какую. Но у берега целые леса ламинарии, она все же подплыла. Вижу, любит капусту. Но странная. Так и плавает только у берега, будто глубины боится. Один ласт выкинет вперед, будто брасом пытается, потом другим подгребет. Зад в ракушках. Круглая спина и бок из воды мягко колышутся. А на берегу кучи корней ламинарии и листьев. Это все она нажевала. Жует и жует. Иногда поскрипит немножко, видно, что плохо ей. Еле ворочается, но ест, ест, ластами внимательно запихивает капусту в пасть. Наверное так привыкла. Тоже ведь живет не в городе. Голову не вынимает из воды, иногда только чихнет, как лошадь. По толстой спине чайки разгуливают, склевывают паразитов. Такая красивая, что у меня сердце зашлось.

– Так зачем тогда съел ее?

– Один, что ли, съел? – все-таки обиделся Палый. – Вы же сами хвалили вкус телятины. Эту корову, наверное, глубинной бомбой военные моряки хлопнули. Она с ума съехала, косила на меня странно. Шеи никакой, пухленькая, как Маришка. Ну, чего вы все трясетесь?

– Перемерзли на горе, – многозначительно покашлял Серп. Он, как всегда, оказался умнее всех. – Как бы, начальник, тут все это, значит, после прогулки-то такой не простудились, а?

– Не хочу умирать, – шепнула Ксюша.

А бедная Маришка, та вообще затряслась.

– Да вы на меня не катите, – совсем обиделся Палый. – У меня одних только правительственных грамот штук десять. Землетрясения пишу, даю тревогу цунами. Мои передачи японцы перехватывают в эфире. Ты вот, Ксюша, умная, но хоть заорись в эфир, тебя никто слушать не станет. А меня слушают. Я виноват, что на океане учения идут? Наши торпедники всех в проливе переглушили, эту корову тоже контузило, видно, вот она и явилась трясти грудями перед Серпом. Я че, жулик? Я не хотел убивать. Она миленькая, я радовался. Бок крутой, – покосился он на трясущуюся Маришку, – и глазки, – опять покосился он на Маришку. – Хвостовой плавник горизонтальный с бахромчатой оторочкой. Ну, нежность, нежность, губы в щетинках. Плавает рядом с берегом, я ее по крутому бедру глажу. А она на медленном ходу ластами рвет капусту и жует. Можно долго смотреть. Нос высунет, фыркает. Но умом стронулась, пуганули ее глубинной бомбой. Любую девку так можно пугнуть, даже тебя, Ксюша. Я хотел ее приручить, держать при себе, один ведь, совсем один. А тут вы подвалили. Помните, Серп явился с птичьего базара: «Русалку видел! Русалку видел!» А она, Серп, тебя ведь тоже узрела. Лежит, узрела, пахучий скот на птичьем базаре, ругается, страшней глубинной бомбы. У бедняжки окончательно все смешалось в голове. Поползла в пещеру. Ну, а если бы просто подохла? А? Зачем нам дохлая? Вот я и взял топор.