Виталий Бабенко - Игры на Красной площади

Ну, ребятки, кто угостит меня сегодня? Крепкого не прошу, с с крепкого я никогда не начинаю, стакан-другой бузы — вот все, что нужно для душевного разговора. Ну да, ну да… О-о, и здесь новенькие есть. Оч-чень хорошо, подсаживайтесь, зеленые вы мои, и угощайтесь. А то никакого рассказа не получится. Думаете, я попрошайка? Напрасно думаете. Здесь о все знают, что я не попрошайка. Просто освинцованные трусы очень тяжелые, никак задницу, простите, жопу не оторвать.

(«Полегче, приятель, — просипел треухий, — за такие слова знаешь, что бывает?»)

А ничего не бывает, драгоценный ты мой, мне-то уж ничего не будет, потому как импотент я, чем и горжусь. Это я раньше другим гордился, яйцами, например, а сейчас вся радость — в свободе слова, в ней и только в ней, ну и еще в стаканчике бузы. Закон об импотентах читал? То-то же. А Уголовное уложение доводилось листать? Что там говорится о высшей мере? Вот-вот, кастрация. А мне как раз это и не грозит… Поэтому с удовольствием повторю: жопа, жопа и еще раз жопа!

Премного благодарствуйте. Какая буза у нас сегодня? Желудевая. Прекрасно. Хотя толокняная, конечно, лучше. Пьем, ребята, что рты раскрыли? Импотента давно не видели? Свинцовые трусы вам в диковинку? Да если я без них сюда заявлюсь, тут и минуты не поговоришь — счетчики трещат, индикаторы зашкаливают, народ разбегается. Паника, одним словом. Так что я о вас же и забочусь. А забота требует жертв.

Короче, раскошеливайтесь, отроки и ты, лысый, глаза не опускай, выкладывай, что там у тебя за пазухой, полтина, верно? О, как в воду глядел. Не робей, лысый, полтина не деньги, мои рассказы миллионов стоят. Слушай, а ведь я знаю, почему ты лысый. Трахаешься небось напропалую.

(«Придержи язык-то, — пробурчал гидроцефал с огромным синим пятном во всю щеку. — Из-за тебя нас всех по тридцать пятому параграфу привлекут. Мат, сам знаешь, вне закона!»)

Цыц, синюха! В гробу я видал тридцать пятую, понял? Меня каждый городовой знает, потому как я есть страдалец! И лояльный гражданин к тому же. А ты, лысый, на ус мотай: много будешь трахаться, не только волосы, но и яйца потеряешь. А что за жизнь без яиц? Полный и окончательный пиздец! Это я тебе ответственно заявляю…

О, синюха ушел. Не вынесла душа поэта… Ну и хрен с ним. Садитесь, ребятки, ближе; потеснее, я кричать не люблю. Небось хочется узнать, как я свинец сподобился носить? Это история долгая, интересная и поучительная. Если бузу не повторить, до конца не доберемся. Замечательно! Всем — спасибо.

Было это весной, на праздник Народа. Вон молодежь, видать, и не знает уже, что раньше в этот самый день граждане Великой страны другой праздник отмечали — Первое мая. Тоже все вселились, Красную площадь тоже оцепляли, только Игр тогда не было, тогда по площади толпы Народа регулярно шагали, называлось, — демонстрация. А Игры ввели, когда уже Народное государство образовалось, впрочем, вы это и сами знаете.

И вот на Вторые Игры пошел я на Красную площадь. Шурин мне красную ксиву выправил, с желтой полосой — значит, сидячее место, на трибуне. Если кто не знает, места там не обозначаются — какое место займешь, то твоим и будет. Так что надо вставать спозаранку и петушком бежать на Красную.

Стало быть, поднялся я ни свет ни заря, выпил холодненького обрата, съел хлебца с солью — беленького, заметьте, хлебца, — перекрестился и… Не озирайся, не озирайся, безносый, сейчас ведь я не крещусь, так что опричники не привяжутся, а что тогда перекрестился — так это, может, я для красного словца сказал. Какой же рассказ без красного словца? Так вот, перекрестился и в путь. Живу-то я в Лианозово, дорога неблизкая, а на извозчика денег жалко, лучше их потом в расшиши просадить, деньги-то, или бузы напиться от души. Погода была просто расчудесная. Вы замечали? На праздник Народа всегда хорошая погода выпадает, прямо как на Пасху. Бог — он свое дело знает.

(«Нет, этот освинцованный просто обезумел, — прогнусавил безносый. — То крестится, то Пасху поминает, то этого самого, который на Б… Ей-блин, он нас всех под монастырь подведет!»)

Дурак ты, хотя и безносый. Ежели мозгами пораскинуть — допустим, ты их все-таки приберег, мозги-то, не потерял вместе с носом, — то и монастырь тоже матное слово. Особенно как вспомнишь, что оно означает. Специально для безносых бздунов повторяю — погода была бо-жест-вен-на-я.

Солнышко золотистое, небеса ярко-синие… Весь день накануне крепкий ветерок дул, боролся что было сил с бурым смогом и одолел-таки его, ну а зеленый смог сам собой рассосался. Так что дышать можно было безо всякой опаски. И вонь почти не чувствовалась. Что? Нет, ты не ослышался, лысый. Вонь. И еще раз — вонь! А пускай опричники сбегаются, что они мне сделают?

Словом, трюх-трюх, под солнышком, под ветерком, через Бескудники, мимо развалин Окружной, по Ботанической, мимо Большого Пепелища — молодым уже пора знать, там раньше Ботанический сад был, — мимо Рваного Шпиля, останкинскую башню я всегда по большой дуге обхожу, опасное место, через Марьину рощу, мимо Театра Народной Армии, и вот уже Садовое кольцо, там первый кордон, и Бульварное, еще один кордон, дальше хода по земле нет, поднимаешься до Пушкинской, ныряешь в метро, еще раз показываешь ксиву, подстраиваешься к очереди и — по рельсам, по шпалам, вслед за проводником — до Охотного ряда. Выходишь на свет Божий — слышь, безносый, Божий! — и пожалуйста: Красная площадь, Редовая, так сказать, сквера.

Уффф, утомился я. Где тут моя буза? Ты смотри, стакан давно пуст. Нет, ребятки, так дело не пойдет. Повторить! О-о, хреновина какая, буза на глазах слабеет. Ну ничего, в следующий стакан новокаинчика накапаем, крепенького, — захорошеем…

Так. Где это я остановился? Ага. Сквера. Прошел я на трибуну, выбрал скамейку поближе к Мясоеду, уселся и задремал. И так хорошо мне дремалось — на родной койке лучше не бывает. Проснулся от боя курантов. Эге, думаю, начинается. А Народу привалило — чертова прорва! Раньше я столько Народу только один раз видел — когда в бассейне «Москва» дали горячую воду и весь город туда мыться пришел. Трибуны — битком набиты. Вдоль кремлевской стены — толпа. На зубцах стены — просто гроздья людей. Возле Торжища — целая армия. А сердцевина площади, въезд и выезд оцеплены, там — никого.

Смотрю на трибуну Мясоеда. Батюшки, там уже — ВСЕ: и Сам сидит в окружении рынд, и бояре с боярынями, и префекты, и управляющие, и магистры. Отдельно — думные дьяки, важные-преважные.

Стоит Народ вокруг площади, не шевелится. Тишина — полнейшая. Только редко-редко тонкий писк раздается — значит, прижали в толпе кого-то, ребра хрустнули, дыханье сперло. И вдруг все напряглись, шеи вытянулись, такой странный звук пронесся, вроде как деревянный, — эдак пол-пол-пол, — будто большой хохломской ложкой по лбам прошлись. И в мертвом молчании кто-то истошно завопил: «Коммуняки! Робя, коммуняк ведут!»