Дмитрий Шашурин - Печорный день (сборник)

Вот, посудите, если б тут были другие слова. Эти же засели, как гвозди. Аромат достоверности. Хотя потом сюжет развивается по канонам. Трагическим, но канонам. Наш не-Икар не раз вспоминает, что на тропинке взял верх стыд, испуг. Он так никогда и не решился повторить опыт. Теперь благодаря обретенному счастью он чувствует, что преодолел _тот стыд_, и снова в нем накапливается _та сила_. Скажите, ну при чем здесь стыд?

«…Полет не физиология, а психология. Мое внимание спуталось, скомкалось, от этого я и упал.

Никого. Хотя бы при первых попытках никого. Сколько раз мы ни бывали в старой каменоломне, всегда ни души. Днем. А я пойду туда рано утром, вместе с солнцем…»

Опять повторяю свой риторический вопрос: зачем мне это? И пятки, и стыдно, и вместе с солнцем? Кто принял бы у меня, например, такую версию: несчастный случай в ходе _опытов по левитации_? Угу, знаю всякие слова, а спокойнее, выходит, их не знать.

Нет, как говорится, не поступало к нам больше материалов. Да и уговор есть. Помните, мы согласились, что застрянем на большом, загнутом вопросительном знаке? В конце концов я ведь тоже не не-Шерлок Холмс.

Как будто вдруг высохла вода в широкой и глубокой реке, и лишь кое-где остались лужицы в самых глубоких местах. Так выглядит Узбой — след от реки в песчаной пустыне. Только никто не может сказать, когда текла река, и многие сомневаются, текла ли, а лужицы — это большие озера. Есть озера — котлы под отвесными глиняными стенками, они выточены водопадами, может быть, несколько тысяч лет назад. Но вода в котлах под стенками с тех пор почему-то не высохла, хотя стала горько-соленой, солонее, чем морская. Все озера на Узбое такие пересоленные, кроме одного — Ясхана — оно пресное.

Много загадочного на Узбое, в происхождении Узбоя. А нам прежде всего достались не загадки. Даже у меня на какое-то время отбило всякий вкус к научной деятельности то, что нам досталось и сколько нам досталось пошалманить. Есть такой совершенно ненаучный термин-пермин, но зато знаем его лишь мы, участники пустынных экспедиций тех лет. Нет, я не задаюсь и еще не отрастил бороду, но тогда у нас не было вертолета, и мы не могли стрекознуть на Узбой за полчаса, ни вездехода, чтобы прокатиться по барханам, как по снежным горкам на лыжах. Наш грузовик годился для дорог, для такыров, для самого свирепого бездорожья в твердых глинистых пустынях, где он, как кошка, карабкался по тысячам оврагов. Кипя радиатором и взбивая пыль, горькую, едкую, грузовик полз и по розово-желтым рыхлым солончакам, с разгона перескакивал голые барханные языки, перелезал целиной через барханные цепи полузакрепленных растительностью песков. Если же попадались разбитые пески, он пятился, потому что оседал, закапываясь задними колесами, вроде растерянно чесал в затылке и жалобно оборачивался к нам. Сразу же из кабины, оставив дверцу на отлете, отчего и выходило, будто у грузовика выпячивается локоть из-за его автомобильной головы, выскакивал Рафик и падал на корточки перед задними колесами, и тоже поднимал локоть к голове, и тоже оборачивался к нам. Мы уже знали, как все это будет, когда спрыгивали с кузова перед штурмом бархана, хоть и надеялись, что вдруг проскочит машина и мы тогда будем весело бежать вдогонку налегке. Только Рафик оглядывался на нас не жалобно, а свирепо, и ведь действительно медлить нельзя, не к чему, вредно. Мы разбегаемся по местам — доставать из кузова бревна, ломать сучья саксаула, выгребать перед задними колесами канавки, разгребать в песке у передних широкую площадку — все руками. Обнимаешь песок и толкаешь, а он вытекает, уходит из рук, сухой, мелкий, пылит, поэтому лопатой еще труднее. Разом под оба задних колеса в промежуток между покрышками вталкиваем концами бревна — шалманы.

— У нас готово! — орут с одного борта.

— А у нас давно готово! — вопят с другого.

Это для бодрости, для Рафика, для себя, потому что много еще надо успеть и быстро успеть, пока грузовик медленно тронется, покряхтит, вскипит и перевалит, может быть, перевалит через гребень. А сейчас скрежещет сцепление так, что отдается в нас, словно каждый скрипит песком на зубах. Мороз по коже. Раскручиваются со свистом колеса — обороты! — пробуксовывают по бревнам покрышки, дымятся бревна, откуда-то и что-то свистит. Заставить колеса затянуть под себя бревна и не прозевать, не стукнуться о подножку, под которую неминуемо нырнет бревно, не попасть кистями между бревном и подножкой. Это похуже, чем песок на зубах, хоть подножка давно и разбита, лишь торчат кронштейны с ржавыми болтами. И самое главное — еще успеть не пропустить момент, чтобы втолкнуть под колеса вторую пару бревен, когда будет кончаться первая. Так начинается самое-самое начало, а потом продолжается, повторяется, усложняется. Бревна нужно снова пускать в ход, а они вдавлены в песок, впрессованы пятью тоннами. Выскребать-то пальцами!

Вот почему я так смотрел на Узбой с последнего гребня, на Ясхан, будто это не самое неожиданное, не самое красивое во всей экспедиции, а просто так, и больше всего хотел чаю. Чтоб не собирать дров для костра, чтоб не ставить палаток, не разгружать машину, чтобы сразу — чай. Индийский черный, а не зеленый, как думают некоторые. В Каракумах пьют черный, только черный, и предпочитают индийский, гостей надо угощать индийским, иначе не угощение. Только чай, лишь чаем можно напиться в зной здесь, горячим чаем. Я помогаю разгружать машину, хотя я не в состоянии ничего делать, кроме питья чая; я участвую и в разбивке площадок под палатки, хотя через засохшую глотку не проходит воздух, нельзя дышать через такую глотку; я собираю дрова, хотя у меня не сжимаются руки, не ходят ноги. Собираю не только, чтобы разжечь огонь и вскипятить на нем чай, но и чтобы сварить плов на ужин и чтобы подкладывать в костер после ужина.

Вот почему я совсем не смотрел на озеро Ясхан, одну из загадок древнего Узбоя, главную его жемчужину, — пресное озеро Ясхан в самом пустынном центре раскаленных песков, синее и изумрудное, и с розовыми бликами, и с белыми глинами крутых берегов Узбоя, и в зелени своих берегов. Потому что собирать дрова, ставить палатки и разгружать машину — мои обязанности по лагерю, замечать же красоту или вести научные наблюдения — это сейчас не по лагерю, а если не по лагерю, тогда только чай, и то после того, как выполнены все обязанности. Я так усердно не смотрел на озеро Ясхан, что даже и не думал о нем и не сообразил, что в нем можно искупаться, в озере. А все посчитали, что я проявил, показал, сдержал, потому что они все подумали о том, как хорошо бы сразу, до обязанностей, искупаться и чтобы на это намекнул или выдал свое желание чем-нибудь я. Тогда они обязательно пойдут мне навстречу, только бы я выдал свое желание. Но как я мог его выдать, если я совсем и не вспоминал о купании. Так и получилось, что я сдержал желание, проявил выдержку, показал дисциплинированность, и это как раз тогда, когда у меня не оставалось их ни капельки, даже способности научного анализа притупились на некоторое время. Раз уж тебя начинают сообща делать героем, то и сам поверишь, и не потому, что приятно, а еще и потому, что убедительно. Стоило мне услышать, что я ужасно стойкий, — хочу купаться и сдерживаюсь, как я сейчас же почувствовал или, лучше написать, открыл в себе и желание искупаться, и стойкость, и выдержку напополам с дисциплинированностью, иначе почему же я не выдавал своего желания раньше? И мы искупались, не докончив организацию лагеря совсем на чуть-чуть, бросили костер, который начинал разгораться и над которым пора было повесить чайник.