Юрий Никитин - Никитинский альманах. Фантастика. XXI век. Выпуск №1

Потом Андрей познакомился с другими ребятами, узнал, что многие пишут стихи, а коекто — и прозу, стал возиться с ними, помогая выправлять стиль и слог, вот уже два лета надолго уводил нескольких ребят в лес, где вместе с Борисом учил их жить без метро и гамбургеров… Райдеры не были ни движением, ни — уж тем более! — организацией. Их и было-то всего: человек двадцать в Москве, да столько же в Питере, да по-нескольку человек в больших областных городах. При встрече они иногда рисовали на земле северную руну Дороги. Это не пароль, объяснял Борис, просто способ узнать друг друга.

От имени этой руны — «Райд» — и получилось само собой слово «райдер»… Одно время Андрею казалось, что райдеры немного похожи на хиппи. Но он быстро понял, что между ними нет ничего общего, кроме страсти к дороге и нелюбви к современному миру. Борис, например, коротко стригся, всегда был аккуратен в одежде, с равной простой элегантностью носил драную энцефалитку и тройку, подаренную отцом после поступления в институт. Райдеры не любили городов, никогда не тусовались, не болтались на трассе Москва-Питер. Но едва начиналось лето, райдеры, не собирая больших групп, «выходили на дорогу» и исчезали в лесах и на проселках России. Правда, один только Борис иногда выходил на дорогу в одиночку, остальные покидали города по двое или трое. Андрей давно уже привык присматриваться к людям, выясняя их литературные пристрастия.

В этом смысле «субкультура» райдеров была, несомненно, пропитана духом книг Крапивина. И еще — в меньшей степени — Толкиена и Кастанеды. И еще — его, Андрея Панина, книг. Он всегда удивлялся, думая об этом. Такое литературное «ирландское рагу» Андрей часто называл гремучей смесью (подразумевая Крапивина, Толкиена и Кастанеду, не себя, конечно). Да, райдеры не были движением, но Андрей чувствовал за ними неясную силу. Чувствовал, что, сложись некие обстоятельства, и райдерство охватит российских тинэйджеров, как эпидемия хиппи лет двадцать тому назад, когда московские мамы и папы дрожали от страха, как бы любимое дитя «не ушло в хиппи», подразумевая под этим полный социальный крах. Так действительно бывало — Андрей помнил и себя, и своих друзей…

И этим тоже райдеры отличались от хиппи — они не выпадали из социума, они вообще не любили внешних выражений. Андрей до сих пор многого не знал о них, хотя о многом догадывался. Так догадывался он, что каждый райдер верит в глубине души, что когда-нибудь лесная тропинка у него под ногами превратится в Дорогу… И потому так растрепался уже через неделю после выхода в свет подаренный Андрею экземпляр данькиной «Дороги на Монсальват». А Борис, подумал Андрей, он… он не верит, он знает. И ждет.

— Что-то с тобой сегодня?

— А? — Андрей встрепенулся. — Да вот… думаю о твоей книге.

— Ну и как? Думается?

— Еще как.

— А еще о чем думается?

— Еще? Еще — вот о чем, — Андрей расстегнул свою папку, достал вскрытое письмо, бросил на стол перед Данькой.

— Это что?

— Письмо, — Андрей пожал плечами. — Из сегодняшней почты.

Забрал в издательстве еще утром, да руки только сейчас дошли посмотреть. Вот ехал в метро, читал и думал.

— Мне прочитать? Можно вслух? Андрей кивнул. Данька взял конверт, повертел в руках, вытащил из него сложенный вчетверо тетрадный листок.

— Уважаемый Андрей Викторович, — Данька хихикнул: — Не иначе, как от восторженного поклонника. Или поклонницы? — он посмотрел вниз, на подпись. — Нет, все-таки от поклонника.

— Да ты читай, читай. Оно не длинное.

— Ага. Итак…

Уважаемый Андрей Викторович. Наверное, Вам покажется странным мое письмо.

Пожалуйста, поймите меня правильно. Мне очень нравятся Ваши книги, даже немного слишком… Хм, оригинально…

Но я хочу спросить Вас: Вы помните, давным-давно, при «застое», писателей называли «инженерами человеческих душ»? Мне казалась идиотизмом эта формулировка, но я был тогда всего лишь школьником. Теперь я знаю, что Настоящий (Настоящий с большой буквы, как у Лукьяненко в «Мальчике и Тьме») писатель действительно является этим самым инженером. Доводилось ли Вам задумываться, что происходит с читателем после того, как книга прочитана? Неделю назад… — Данька вдруг замолчал, быстро взглянул на Андрея.

— Читай, читай…

— Неделю назад один мой знакомый, совсем молодой, пытался уйти. По счастью, его нашли вовремя. Потом он рассказывал мне: это была очень хорошая книга, после нее было трудно жить здесь. Не пугайтесь — это была не Ваша книга.

Поверьте, я просто хочу предупредить Вас! Мне кажется, Вы можете подняться до уровня того Мастера, который написал эту книгу. Я не буду называть его фамилию, не надо. И еще: Вы знаете, что сказал Толкиен, когда ему рассказали о том, какую волну «толкиенизма» вызвали его книги? Он сказал: «Я испортил им жизнь»…

Прощайте. Всего Вам доброго.

Данька замолчал, потом сложил письмо, засунул его обратно в конверт. Отодвинул к Андрею. Спросил:

— Ты не знаешь, Толкиен действительно сказал эти слова?

— Да.

Они снова помолчали.

— Мне кажется, тебя должна радовать столь высокая оценка твоего таланта… — осторожно сказал Данька.

— Ты так думаешь?

— Я-то? Нет. Андрей хмыкнул, убирая письмо в папку. — Где там твой «Красный Крымский»? Под столиком, как в добрые старые времена?

— Не печалься, дружище, этот твой поклонник не прав, — сказал Данька, наполняя стаканы. — Ведь если не писать хороших книг, то останутся только плохие, и это будет неправильно. Кроме того, хорошие книги виноваты здесь не больше, чем омут, в который нужно бросить ребенка, чтобы тот научился плавать. Понимаешь?

— Да, - сказал Андрей. — «Я тот, кто вечно хочет зла, и вечно совершает благо». Классика. Ты что-то писал об этом.

— Писал, — согласился Данька. — Однако, учти, автор письма прав в другом:

Настоящий писатель всегда маг, обладающий огромной силой.

— Да, — снова сказал Андрей.

— Я знаю. Я помню…

…Он помнил. Коты бежали из Гамельна на второй день Нашествия. На третий день колокола собора святого Бонифация заговорили по-новому: больше они не пели благо славного Гамельна, они пели его смерть. — Я не могу бороться с городом, — думал он, — я могу только убить его. На пятый день в городе не осталось хлеба. На седьмой день Нашествия его отыскал мальчик. Это был Вилли — самый старший из тех, ради кого он приходил иногда в город, пока еще мог терпеть городскую жизнь.

Никто в городе не понимал, чему он учит Вилли и других детей — то ли игре на дудочке, то ли древним позабытым стишкам и считалкам… — Мастер, — сказал Вилли, — город умирает. Крысы… — Я знаю, — сказал он. Вилли посмотрел ему в глаза и понял. Медленно, словно ломаясь, мальчик опустился перед ним на колени. — Мастер… — Не надо, Вилли.