Юрий Петухов - Чудовище (сборник)

Ким вытащил из-за спины какую-то круглую штуковину, похожую на большой апельсин, прошептал тихо еще раз: "Ни-ко-го!" — и протянул штуковину сержанту.

Но когда тот сделал ответный жест, вытянув вперед раскрытую ладонь, из штуковины вырвался совсем небольшой пучок света. И сержант Тукин повалился лицом вперед на землю.

— Ни-ко-го-о, — пропел Ким бесстрастно, потом оглянулся и поднял рацию сержанта.

Штуковину он сунул в карман, отчего тот страшно оттопырился, Но это не смутило Кима.

Центр отозвался сразу:

— Седьмой? Что там у вас?

Ким широко улыбнулся, прежде чем ответил. Его лицо было сегодня не таким уж и желтым. Да и сам он не был похож на обычного угодливого и простодушного парня.

— Капитан, докладывает рядовой Ким. У нас потери! Да! Эта тварь прикончила сержанта! Мы так все любили его, так уважали! Что? Что?! Она уходит, но мы держим след! Мы ей зададчм жару! Что?! Есть, капитан, принимаю команду на себя.

Ким выключил рацию. Постоял над телом сержанта. Потом пнул его беззлобно ногой и пошел к пещере, возле входа в которую росла высокая и красивая сосна.

Когда планетянин вышел, Гун понял — он спасен. Он умел чувствовать, он понимал, он проникал в души и видел в них. Ему было совсем плохо. Но он знал: приступ пройдет и все наладится. Главное, чтобы его не тревожили, дали бы отлежаться. Развеются страхи и тревоги, кончатся преследования — не век же ему в бегах пребывать! И все наладится, все пойдет своим чередом. Он приспособится к этой новой жизни, он станет частью этой планеты.

Пошатываясь и оседая на слабеющих ногах, Гун подошел к высокому гладкому дереву. Прислонился к нему, обдирая мягкие чешуйки коры. Он не чувствовал опасности. Чутье никогда не подводило его.

Но тот, кто окликнул его сзади, не был живым существом. И Гун от неожиданности вздрогнул. Повернулся не сразу.

Узкоглазый говорил, не разжимая губ. Все было и так понятно. Гун прикрыл глаза и потянулся за ножом. Он уже сжал рукоять, когда рука внезапно онемела, повисла плетью. Трехгранное лезвие вонзилось в землю у ноги.

— Не надо. Это лишнее, — проговорил узкоглазый. — Ты не сердись на меня, Проклятый, и вообще не сердись, ведь на моем месте мог быть и другой, верно?

Гун молчал.

— Система не рассчитывала на Чудо. Ты меня понимаешь? Чуда не должно было быть, это ошибка. Извини!

Узкоглазый вытащил из кармана аннигилятор, кивнул на прощание собеседнику и как-то жалко улыбнулся.

Но Гуну Хенг-Ороту Две тысячи семьсот тринадцатому по рождению и четырнадцатому из осужденных к смерти, Великолепному и Навеки-Проклятому, уже не нужны были ни улыбки, ни извинения, его могучее и страдающее тело, вместе со всеми мыслями, чувствами и самой Душой, исчезло в пламени аннигилятора, обратилось в мельчайшую невидимую пыльцу, которой было суждено вечно пребывать в этом мире, до его гибели.

Произошло это несколько лет назад, почти в самом начале тех преобразовательных процессов, которые получили звучное название «перестройка». Произошло не где-нибудь в Гонолулу или на Гебридах, не в системе пресловутой Проксимы Центавра и тем более не на одной из планет загадочного Сириуса, а у нас, в Москве, жарким летом, а может быть, и летом дождливым, холодным. Сейчас трудно припомнить в точности те события, трудно перебрать их в уме, не то что осмыслить. Но это было.

В середине рабочего дня в кабинет начальника одного из важнейших отделов мало кому известного, но довольно-таки серьезного научно-исследовательского института ворвался шустрый и хамоватый порученец Сашка и с порога объявил:

— Все!

— Что — все? — поинтересовался начальник отдела — пятидесятилетний здоровяк, которого звали Антон Варфоломеевич Баулин.

— Уходят! — просипел Сашка, падая на стул.

— Кто?

— Да при чем тут кто?! Кого! Иван Иваныча уходят!

Баулин сгреб широченной ладонью лицо, оставив снаружи лишь один темный настороженный глаз. Долго сопел, пыхтел, затем запустил руки в черные с проседью густые волосы и принялся отчаянно скрести пальцами голову, будто у него неожиданно началась чесотка, и наконец с размаху стукнул кулаком по столу и отвернулся от порученца.

Тот не обиделся — дела были неважные, не до обид. Толкового разговора не получилось по той простой причине, что Сашка и не знал ничего толком.

После обеда Антона Варфоломеевича сморил сон. Как человек грузного телосложения да вдобавок ко всему гурман-любитель, он не отказывал себе в часике-другом… Но в этот раз выспаться Антону Варфоломеевичу не пришлось.

Голос секретарши прозвучал будто из-за стены — приглушенно, надтреснуто:

— Антон Варфоломеевич, уважаемый, вас в министерство вызывают!

Баулину почудилась в голосе этом зловещесть и недоброжелательность. И вообще, голос показался совершенно незнакомым, нереальным. Он даже передернулся, по лбу покатились градины пота.

— Срочно! — прогремело из-за стены. — Вы что это рассиживаете?! Вас срочно требуют!

Антон Варфоломеевич подскочил, почти бегом ринулся к двери. Та долго не поддавалась, он даже свернул ручку на сторону, злясь и матерясь про себя. За спиной, откуда-то из угла кабинета, послышался сдавленный ехидный смешок. Но Баулин не рискнул обернуться. Он рванул сильнее.

Коридор был непривычно пустынен — ни курильщиков, ни вечно сплетничающих сотрудниц, ни деловито снующих клерков. Это настораживало.

Начальство Антон Варфоломеевич уважал. А потому на высоком уровне не дерзал показываться без помощника или хотя бы находчивого порученца Сашки, наглеца и ловкача. Но сейчас, как назло, весь отдел будто вымер — опустевшие комнаты встречали начальника гробовым молчанием.

Надо было что-то делать, но что именно, Баулин не знал. Смятение охватило его, парализовало мозг. В руках появилась вдруг непонятная, пугающая дрожь.

— Гражданин Баулин! Срочно!! Министерство!!! — раскатами грома неслось по коридору. Голос был уже грубым, мужским, с хрипотцой и надрывом.

Почему гражданин, невольно подумалось Антону Варфоломеевичу, зачем же так?! По спине пробежал холодок. По размышлять долго не приходилось — начальство не любило опозданий.

И Баулин торопливо, с несвойственной ему поспешностью засеменил вниз по лестнице.

Машины у подъезда почему-то не оказалось. Растерянный, ничего, не понимающий Антон Варфоломеевич втиснулся в безразмерный, до отказа набитый людьми троллейбус. Его толкали локтями, плечами, сумками, дважды обругали за неповоротливость. Какая-то девица с отсутствующим взглядом жевала прямо над его плечом огромное мороженое — белые молочные капли падали на костюм. Девица облизывалась, поправляла ежесекундно очки на носу, доев, скомкала липкую бумагу, сунула ее в свой пакет, но тот оказался дырявым, и рука вместе с комком очутилась в кармане у Баулина. Девица фыркнула брезгливо, вытащила руку, смерила Антона Варфоломеевича презрительным взглядом и отвернулась. Комок, сырой и липкий, остался в кармане. Вынуть его Баулин на людях постеснялся. Но это происшествие немного отвлекло его.