Юрий Петухов - Чудовище (сборник)

Но сегодня все должно быть иначе! Сегодня Сашка решил задавить в, себе уколы и трепыхания совести. Твердость, воля, непреклонность, безразличие… Пускай мелочь, вот с мелочей и начнем. Ведь удается же другим, да почти всем, а он что, хуже?!

Проскользнул в дверь, не дожидаясь, пока все выйдут, и уверенно плюхнулся на свободное место. В ту же секунду над ним нависла чья-то раскормленная до чудовищных размеров фигура в сером буклястом пальто. Старичок, сидевший рядом, покосился на Сашку, но головы не повернул и ничего не сказал. Не выдержал сосед слева, уступил. "Так и держать, — отозвалось победно в груди, — выигрывает тот, у кого выдержки побольше. Главное, чувствовать себя на своем месте!" Но радовался недолго. Перед ним застыла пожилая женщина с двумя сумками в руках и усталым лицом. "Ну чего, спрашивается, места мало? — Да вон же, оборотись — три девчонки сидят, самое большее семиклассницы, ну что же вы молодежь-то не хотите воспитывать, привыкли, что одни и те же уступают, и когда им по десять было, и по двадцать, и по тридцать пять, привыкли, что они не откажут, а другие поколения как же, как сидели в двенадцать, так и в двадцать пять и в сорок сидеть будут! Ну чего не перед ними встала-то, ведь помоложе, ну до каких же…" Сашке стало не по себе. Угрызения совести терзали его нешуточно. "Ну нет, хоть наводнение, хоть пожар, триста беременных инвалидов — не шелохнусь!" Старичок вновь покосился, вздохнул протяжно, еле слышно. Сашка опустил глаза, чувствуя, как судорогой сковало шею и затылок. Девчонки напротив трещали без умолку, похохатывали, елозили по сиденью. "Ведь вот же, хоть бы что, ну почему им все до фонаря, а я как на сковородке, как на скамье подсудимых?! А паренек в конце сиденья? Уперся в свой детективчик — и трава не расти, а на лице — игра интеллекта, увлеченность. Ведь могут же люди! Эх, неврастеник законченный, ладно, тихо. Спокойствие, безразличие…" Через две остановки женщина вышла. А взамен нее в дверь не вошел, но прямо-таки ввалился и двинул к Сашке, чуть не падая, пошатываясь на трясущихся полусогнутых ногах, еле живой пенсионер, подслеповатый и с палкой в руке. "Чуют они, что ли?! Нет, нет, нет, держаться!" Сашка склонил голову еще ниже. Старик рядом вздохнул протяжнее и встал.

На душе было слякотно и гадко. Девчонки по-прежнему щебетали, паренек упивался чтивом, а Сашка пылал на костре. И казалось ему, что все в вагоне наслаждаются созерцанием его медленного и мучительного самосожжения. Безразличным и спокойным оставаться не удавалось. Куда там! Он не помнил момента, когда чувствовал себя поганее.

Вышел на три остановки раньше в наипаскуднейшем настроении, взвинченный до предела. Пробираясь к эскалатору, каждый случайный толчок воспринимал как пощечину. С большим трудом сдерживал себя — еще не хватало вспылить, наделать глупостей. И опять ему казалось, что все смотрят на него, и не только осуждающе и насмешливо, но вообще как на чокнутого. "К черту все! Не к невропатологу надо, а в психушку, сразу, без всяких там консультаций!" Его сильно тянуло наверх, глотнуть чистого холодного воздуха, выбиться из толчеи, постоять где-нибудь в безлюдье, в темноте.

Милционер, застывший у будки, из которой просвечивала красная метрополитеновская шапочка, покосился на Сашку. И у того вовсе ноги ослабели. "Докатился, за пьяного Принимают. А чего такого, может, так и есть, может, с ходу надо таких в вытрезвитель тащить!"

При входе на эскалатор он споткнулся и толкнул грудью женщину, стоявшую впереди. Та обернулась, раскрыла было тонкий яркий ротик, но промолчала. А он как застыл с виноватой улыбкой на первой ступеньке, так и выкатился с нею на площадь. "Доэкспериментировался, к черту, надо увольняться и в глушь: в Сибирь лесником, на Камчатку смотрителем маяка, подальше от людей! Или вообще…" Последнее вытащило Сашку из бешеного ритма самобичевания и рассмешило. Он вдруг почувствовал облегчение. Все показалось пустяками нестоящими, семечками. Он сменил виноватую улыбку на бодрую, даже самодовольную, вдохнул поглубже, зажмурил глаза и… полетел на тротуар — поскользнувшийся парень сбил его с ног, но сам удержался, побежал дальше, бросив обычное «извините». Сашка был готов расплакаться. Встал, отошел к барьерчику, присел на него. В глазах зарябило, домой ехать расхотелось.

Он порылся в карманах, вытащил пригоршю медяков. Двушек было полно. Метнулся к телефонной будке. Но тяжелая заледенелая дверь дрогнула перед самым носом — две студенточки с тубусами под мышками заговорщицки переглядывались за стеклом, на Сашку внимания не обращали. Через пять минут ожидания он постучал монетой, показал на часы. От него отвернулись. Четыре пушистых разноцветных помпончика, свисающие с шапок, мелко трялись над воротниками. Когда хохот становился столь громок, что вырывался из будки, тряслись и сами шапки, и воротники, и спины. Сашке было совсем не смешно. Бежать к другому автомату? Только отойдешь, эти болтушки выскочат, а какойнибудь шустряк влезет, нет! К Светке, все остальное побоку! Сашка как загипнотизированный вперился в спины. Ветер выдувал слезу, но он не отворачивался, не прятал лица. Лишь на миг его оторвал от созерцания неуемного веселья визг тормоза. И этого хватило.

— Извиняй, приятель, спешу, — хлопнув Сашку по плечу, в будку влез-таки шустряк в необъятной шубе.

Выпорхнувшие девчонки будто по команде развернулись, с восхищением глядя на шустряка. Тот одной рукой придерживал дверь — на случай, если «приятель» будет рваться внутрь, другой крутил диск — трубка пропала в зарослях воротника и длинных лохм, свисающих из-под несерьезной, как с детсадовца снятой, пестренькой шапчонки. Когда подруги заметили Сашку, настроение у них явно испортилось.

— Пошли, — брезгливо сказала одна, повыше, и бросила на Сашку такой взгляд, словно он ей на ногу наступил.

Сашка повернулся к уходящим студенткам боком — в спину ударила дверь, ручкой промеж лопаток — он чуть не упал, шапка съехала на висок.

— Спасибо, браток, выручил, — крикнул на ходу шустряк в шубе, — с меня рупь! — и слился с толпой.

Забыв про боль и обиду, Сашка нырнул в будку. Три двушки автомат слопал. На четвертую и пятую отзывался короткими гудками, но монеты не возвращал. Сашка взмахнул кулаком терпению его подходил конец… но вдруг виновато оглянулся. За стеклом в темноте белело суровое лицо с разлохмаченными бровями и бородавкой на верхней губе. Глаза застывше следили за кулаком, бородавка подрагивала. Сашка обмяк — рука нехотя опустилась, полезла в карман.

На гривенник автомат отозвался густым, даже каким-то сиропным баритоном:

— Вас слушают.

Сашка ударил пальцем по рычажку, черт, не туда попал! В щель полетела еще одна десятикопеечная монета. Набирал номер со всем тщанием. На этот раз сиропа в баритоне было поменьше.