Зиновий Юрьев - Повелитель эллов. Фантастический роман

Но то были детские стишки, и я знал, что, даже не запомнив ни единой строчки, я все равно могу залезть отцу ни колени и потереться о его подбородок, который к вечеру всегда становился колючим. Об него было удобно чесаться.

Я не мог залезть на колени робота хотя бы потому, что у него не было коленей. И в отличие от позолоченного брюха, от памяти моей сейчас зависела судьба планеты, не говоря уже о собственной жизни.

Что за дьявольская штука человеческая память. Какой своевольной, капризной, непредсказуемой она бывает. Покладистая наша служанка, она вдруг взбрыкивает и отказывается работать. И не выговоришь ей, не призовешь к порядку, не польстишь, не посулишь награды. И нет тогда с ней сладу, и чем больше просишь ее выудить искомое, тем упрямее отказывается она это сделать.

Ведь знал, знал же я это проклятое имя! Арроба и… Снова и снова я повторял имя бесплотного эбра, беседовавшего со мной в подземелье, надеясь с разгона поймать и второе имя, которое могло мгновенно превратить меня из осужденного смертника в почитаемого благодетеля. Да что благодетеля — существо высшего порядка! При исступленной любви неживых к своим господам они бы боготворили любого, кто принес им надежду на встречу с ними.

Я специально уводил память от эбров. Я вспоминал какие-то случайные пустяки. Я воссоздавал в памяти все гастроли нашего цирка за время, что я надел свой серебряный цирковой костюм. Словно издеваясь надо мной, память услужливо подсовывала не только города, но и манежи цирков, гостиницы, номера, в которых я жил. В Лионе на стене моего номера висела гравюра, изображавшая Наполеона в окружении офицеров на высоком холме. На заднем плане видны были корабли в гавани. Подпись гласила (насколько моих скудных познаний во французском хватало) «Лагерь в Булони». На переднем плане лежал ствол пушки. В этом месте гравюра под стеклом сморщилась, и пушка была волнистой, и мне все время хотелось разгладить ее.

Это был маневр, чтобы усыпить бдительность памяти. Я специально задерживался в лионском отеле, снова и снова возвращаясь к великому полководцу. Он недовольно указывал рукой на гавань, выговаривал что-то двум офицерам с обнаженными головами. Вид у офицеров был растерянный. Покладистым характером Бонапарт, кажется, не отличался.

Ну а теперь сразу: как же звали второго эбра? Я помнил, что имя было коротенькое… коротенькое… Интересно, сколько тысяч, десятков и сотен тысяч имен можно составить из четырех, пяти букв.

— Ну что же, пришелец? — вдруг услышал я голос неживого.

— Я долго ждал, но ты не торопишься.

Я совершенно забыл о нем, но он не забыл обо мне. Он не забывал своих обещаний. Белые кольца на запястьях и лодыжках слегка сжались. Нет, они еще не причиняли мне боль, они просто напоминали о себе. Они предупреждали о грядущей боли.

— Шестой, — сказал я, — пока еще имя второго эбра не всплыло на поверхность. Но оно в моей голове. Когда Варда в первый раз доставил меня сюда, вы копались в моей голове. Вы перетряхнули ее. Я чувствовал, как вы это делали. Я видел перед собой образы, которые не могут быть на Элинии, потому что эти люди остались на моей планете. Тогда вы не спрашивали разрешения, чтобы проникнуть в мой мозг. Я понимаю, это было необходимо хотя бы для того, чтобы вы усвоили мой язык. Теперь я прошу тебя: войди в мою память, перерой ее, но вытащи из нее это проклятое имя. Это же нетрудно.

— Нет, — слегка покачал головой робот.

— Почему? Объясни мне.

— Я не верю тебе. Я не хочу тебе верить. Я хочу, чтобы тебе было больно, потому что ты враг. Ты ненавидишь нас. Ты пытался поднять на нас корров.

Все было бесполезно. Имя было коротенькое, всего несколько звуков. Оно скользило в памяти легкой тенью. То мне казалось, что вот-вот сейчас оно вынырнет на поверхность, то оно снова уходило в глубину.

— Войди в мою голову, Шестой, — взмолился я.

— Нет, — упрямо сказал он. И мне почудилось, что его глаза-объективы заблестели от садистского предвкушения моей казни.

Моей казни. Что за нелепые слова — моя казнь. Я же в двадцать первом веке, я гражданин прекрасной планеты Земля, где все люди стали братьями и понятие «казнь» благополучно перекочевало в историю. Моя казнь. Этого не может быть. Понятие казни, да еще моей было настолько уродливо, нелепо, что оно просто не укладывалось в сознании. Ни по размеру, ни по смыслу. Не было там для него места.

— Шестой, — сказал я, напрягая все свои силы, чтобы удержать отчаяние и страх в узде, — ты предупредил меня, что браслеты будут сжимать мои руки и ноги медленно.

— Да.

— Я прошу тебя растянуть пытку.

— Растянуть? Ты любишь боль?

— Нет, Шестой. Я надеюсь, что вспомню имя.

— Ты упрям.

— Ты ничем не рискуешь.

— Хорошо.

— Но ты будешь недалеко, чтобы я мог позвать тебя.

— Я буду совсем близко. Здесь. Рядом с тобой. Я хочу видеть твое лицо.

— Хорошо.

Паша Литвак, с которым мы дружили в детстве, окончил медицинский институт и стал хирургом. Как-то, еще до цирка, мы встретились с ним, и он сказал: «Хочешь, я проведу тебя на операцию? Завтра мой шеф делает уникальную операцию по реставрации сердца, а я ассистирую. Я посажу тебя вместе со студентами. Это потрясающее зрелище — следить за шефом. Он просто фокусник. У него гениальные руки. За эти руки ему можно даже простить дурацкую привычку рассказывать во время операции пошловатые анекдоты». Я с содроганием отказался. Я боялся крови, боялся страданий. Чужой крови и чужих страданий.

Я машинально отметил, что думаю о себе уже в прошедшем времени: я боялся крови. Не боюсь, а боялся. Вещая ошибка. Я боялся. Я жил. Я боялся страданий.

А теперь меня ожидали мои собственные муки. Я непроизвольно погладил рукой браслет, словно упрашивая его пощадить меня. Браслеты были белые, похожие на безвредные украшения.

Мне показалось, что давление чуть усилилось. Моя казнь. Слова эти меня по-прежнему не касались. Чья-то еще казнь, но не моя. Со мной этого случиться не могло.

Живи я лет на сто пятьдесят — двести раньше, я бы молился. Но молиться было некому, и я знал, что заклинания мои бесполезны. Я не мог пробить броню упрямой злобы, что заставляла робота смаковать пытку. Так любить и быть полным такой мстительной злобы… Значит, был у его любви к господам и этой непреклонной жестокости общий знаменатель.

Вскочить, броситься на неживого… Браслеты тут же сомкнутся. А я все еще надеялся на чудо. Может быть, Курри? Нет, что-то похожее, но не Курри. К сожалению, не Курри. Я бы запомнил это имя. Курица, курить… Нет. Не курица и не курильщик. Но почему-то не хотелось отпускать эти имена. Было что-то в комбинации звуков такое, что заставляло меня… Я даже затаил дыхание. Вот только бы сердце не бухало так о ребра, если бы и оно могло замереть, чтобы не спугнуть надежду.