Азамат Козаев - Имяхранитель

Усопших привозят на остров спустя сутки после остановки сердца на багровых и черных барках с багровой и черной парусной оснасткой. Барки увенчаны черно-белыми вымпелами – длинными-длинными. Когда они полощутся по ветру и резко хлопают тонкими концами-бичами, дыхание перехватывает от скорби по тем, чей путь, как бы ни был долог, увы, завершился. Разумеется, не все умершие прибывают на Погребальный под траурными парусами и под канонаду салютующих вымпелов. Многие отправляются в последний путь на весельных лодках перевозчиков-харонов, отмеченных только черно-бело-красным флажком на корме. Бывает, останки транспортируются «труповозкой» – пропахшей разложением грязной посудиной, где сам экипаж давно уже напоминает внешностью постоянных «пассажиров». А иных покойников, упакованных в плотную бурую дерюгу с желтой полосой на боку, доставляют ночами скоро и тайно на моторных катерах люди, чьи лица скрыты зеркальными масками. Это прискорбные гонцы Коллегии общественного здоровья. Случается, внутри дерюжного свертка различимо шевеление. Но погодите вздрагивать в ужасе. Здесь, на Перасе, далеко не всё, выглядящее живым, таковым является, но порой чем-то, жизни откровенно враждебным.

На память родственникам умершего, если таковые существуют, погребмейстер выдает тонкую пластину оплавленного камня с выбитым на полированной грани именем, датами рождения и смерти. Никаких надгробий. Ни для кого. Вне зависимости от способа прибытия на остров, способ захоронения тел неизменен и одинаков для всех: колодец в базальте, подземное пламя. В одном и том же горниле могут последовательно обратиться в дым родовитый эвпатрид, испустивший дух в канаве колон и самоубийца-обломок. Ибо Погребальный – единственное место внутри Пределов, где реально кончаются все различия… Следует заметить, так было отнюдь не всегда. Однако после сравнительно недавней пандемии У-некротии, когда тысячи мертвецов-упырей полезли из земли в поисках живой плоти, прочие способы погребения строжайше запрещены чрезвычайным указом Императора Перасского Василия XVIII.

Следующим претендентом на звание беспокойной земли выступает Химерия. Девственные леса этого острова (крупнейшего из сорока четырех и стоящего несколько наособицу) заполнены жуткими тварями всех размеров и различных степеней разумности. Существа непрерывно пожирают один другого, а случится встретить человека – не побрезгуют и им. Строгой научной классификацией чудовищ никто никогда не занимался, и общим чохом их нарекли химероидами. Остров считается запретной территорией, а, следовательно, влечет к себе всяческих искателей приключений, охотников и просто идиотов. Возвращается с Химерии только каждый четвертый из испытателей удачи. Впоследствии еще половина умирает от ран и неопределимых (к счастью, всегда незаразных) болезней. Выжившие авантюристы могут хвалиться великолепными шрамами и экзотическими трофеями вроде чучел или черепов химероидов. Впрочем, за большинство таких трофеев можно очень просто угодить прямиком на другой остров. На крайне безрадостный остров Сибирь-Каторга. Химероиды строго охраняются законом, поэтому трофеями не кичатся. Для похвальбы остаются шрамы. Не так уж мало для идиота.

Кроме Сибири-Каторги существует земля не менее, а возможно, и более печальная: остров Покоя и Призрения – обитель калек и уродов, изгоняемых перасским обществом из своей здоровой среды поистине беспощадно. И если отсутствие у периона, например, пальца (двух, трех) еще кое-как терпится, то отсутствие всей кисти – никогда…

…Ну, хорошо, предположим, что я на самом деле дура. Даже непроходимая дура, как об этом твердят соседи, но зачем кричать об этом на каждом углу? Впрочем, плевать! Я достаточно высока, чтобы смотреть на разносчиков нелепых сплетен сверху вниз. Еще и глаза сделаю блюдцами – такой неописуемой синевы они не увидят нигде, кроме как в небе, и вот тогда мы посмотрим, кто дура, а кто – просто непроходимый завистник.

Жизнь не удалась. Увы! Мало того, что я высока и по здешним меркам уродливо синеглаза, так в добавление ко всем «грехам» еще и не замужем, и это в свои-то тридцать! С такой-то статью! По прошествии мало-мальски разумного времени, необходимого для раздумий, вердикт соседей последовал незамедлительно – стервь! Определенно, стервь, замуж которую не берут из-за врожденного сволочизма и неуживчивости характера! Особо могу отметить супругу бакалейщика со второго этажа, ядовитую половину торговца пшеницей с третьего этажа и жену начальника какого-то отдела из префектуры. Это прелестное трио отточило орудие пыток (читай – языки) до крайнего предела совершенства. А что прикажете оттачивать мне? Меч? И рада бы, да невозможно. Вот и точу карандаш, а страдает в результате всего бумага, которая, как говорят, выдержит все.

Пошел третий год моего заточения в этом престижном доме, каковой, впрочем, мало похож на неприступную башню, где томится в собственном соку красотка на выданье. Красотка есть – извольте любить и жаловать, на выданье – факт, поспорить с которым невозможно, а башня представляет собой многоквартирный дом, куда доступ относительно свободен (у нас есть консьерж – суровый дядька с моржовыми усами). Однако принцы сюда отчего-то не спешат. Может быть, не знают? Мне трудно об этом судить, еще более невозможно расписать все окрестные заборы сообщениями вроде: «Последняя гастроль! Несравненная мадемуазель Мари! Спешите видеть! Последний шанс выйти замуж! Слезы в три ручья и прополка собственных волос гребешком!» Смешно? Может быть, но мне хочется плакать.

А заезжие принцы нам ни к чему, как говорится, хватает и своих. Живет на седьмом этаже экземпляр, при одном виде которого у меня подгибаются колени, а во рту сохнет, как при лихорадке. Милая бумага, излишне говорить, что я пыталась избавиться от этой напасти всеми известными мне способами; изнуряла себя работой (шитье до зеленых звездочек в глазах), физическими экзерсисами (у дам света оные как раз входят в моду), даже путешествовала в надежде забросать старые душевные раны свежими впечатлениями. Тщетно. И должна честно признать – прятать в себе бабье мне становится с каждым днем труднее. Оно лезет из меня, как пух из распоротой подушки, не хватало только одним прекрасным днем броситься предмету воздыханий на шею! И клянусь Фанесом всеблагим, я недалека от этого.

Иные полагают для себя делом чести пристроить меня замуж. И ладно бы грешили этим только родители, ма и па, милые старики, их тревога мне понятна, но какое дело до меня старой генеральше с третьего этажа? Форменным образом устроила смотрины, потенциальный жених разве что в рот мне не заглядывал, как породистой кобыле. Ростом по плечо, тщедушен, бит жизнью, серый и незаметный одноименный. Я лишена дурацких условностей, вероятно, потому и заслужила репутацию дуры. В нашем обществе, а уж тем более в нашем кругу выделяться подобным образом не принято, даром, что предмет моих воздыханий не полноименный и даже не одноименный – просто обломок. Немногословный, хотя болтают, что язык у него остер как меч, неторопливый, хотя опять же болтают, что в нужное время он подметки на ходу режет; вроде, не дурак. А что обломок… Полноименная и обломок – экзотический был бы союз.