Юрий Петухов - Бойня

Ему бы только до склада добраться!

Тогда он король!

Тогда ему все нипочем!

Гурыня представлял, как он обвешается оружием, наберет во все карманы и мешки гранат, как потом войдет в поселок, в это жалкое полувыжженное селение уродов и недоумков, как на глазах у посельчан пришлепает двоих-троих самых горластых. А потом… Потом он им скажет, что надо делать. Из поселка в банду можно взять не больше десятка детин. Он их будет бить, дубасить с утра до ночи, и с ночи до утра, но он сделает из них бойцов, он научит их пользоваться «железяками», стрелять, бросать фанаты, водить машины-громыхалы, броневики… И вот тогда… Нет, они еще не пойдут в налет. Еще рано. Гурыня хоть и не такой умный как Пак Хитрец, но он тоже не последний дурак. Тогда он с бандой пойдет по другим поселкам, он спустится в подземелья. Он будет убивать всех подряд, бить, жечь, терзать, он заставит всю эту сволочь пахать на него. Но он наберет себе такую банду, такую… что можно будет вернуться в Забарьерье и посчитаться кое с кем. Вот это будет добыча!

— Еще разберемся, падлы! — шипел Гурыня.

Только бы добраться до складов.

Он поднял маленькую змеиную головку. И обомлел. Посреди трубы, шагах в тридцати стояли два туриста с железяками в руках.

Гурыня машинально оглянулся. Позади, на таком же примерно расстоянии, стояли еще двое. Как и первые они были в круглых прозрачных шлемах и с тяжелыми двойными пулеметами, которые держали наизготовку.

— Иех, падлы-ы-и-и!!! — неистово взвыл Гурыня на одной ноте. Он понимал, что обречен, что пощады ему не будет, что это конец и не будет вообще ничего: ни складов, ни банды, ни налетов, ни торжества победителя-мстителя… ничего!

Гурыня повалился ничком в пыль и ржавчину, забился в истерике. Он грыз обрубки пальцев и захлебывался густой желтой пеной, вырывавшейся из глотки. Ему очень хотелось жить, просто очень!

— Ну, а с этими уродами чего делать будем? — спросил как-то вяло Злински.

Он отбросил зеленое полотняное покрывало и поморщился. Под тряпкой, пропитанной черной высохшей кровью, лежали рядком пузатый трехногий дегенерат с перекошенным землистым лицом и дырой в горле, невероятно противный карлик с огромной головой и полуметровым костяным носом, на конце которого присох обрывок чьей-то кишки, и еще какое-то невообразимое месиво — передавленное и перерубленное.

— Эту погань — собакам! — брезгливо выдавил Лот Исхак, указывая на месиво. — А из красавчиков выйдут прекрасные чучела для папаши Бархуса.

— Ими интересовалась метрополия, — напомнил Дан Злински.

— Кто не успел, тот опоздал, — отрезал Лот. — Ты думаешь, мы тут торчим на порубежьи — и своего не возьмем? На-ка, выкуси!

Злински не терпел грубости. Но и возразить ничего не мог, он лишь хмурился да морщился, ежился да куксился. Уроды редко вылезали из-под черты, из-за Купола. Их полагалось сдавать в центр. Но сам центр никогда не преследовал ослушников, поглядывал на все сквозь пальцы. Да и кому нужны эти мутанты?! Ни-ко-му! Это первые десятилетия был интерес — что еще выкинет мутация в Подкуполье, какие новые формы жизни создаст, чего учудит в Резервации? Все прямо-таки уснуть не могли не увидав на сон грядущий новенького монстрика, невообразимого уродца… потом приелось, обрыдло, опротивело.

— Детишки будут в восторге! — добавил Лот Исхак. — Ты только погляди. Дан, на протез этого урода — он его, небось, зубами выгрызал из полена, ха-ха! А у коротышки такой рубильник, что каждому захочется подергать…

— Брось!

Злински накинул покрывало на трупы. И пошел к ширме, кашляя, словно внезапно подцепив чахотку.

— Ну чего ты там возишься. Дан! — не вытерпел через минуту Лот. — Чего ты там ковыряешься?! Как с тобой можно работать?!

Он резко развернулся, вместе с тяжелым креслом на тугой телескопической ноге. И разом успокоился, смолк.

Прямо перед ним стоял четырехглазый урод с хоботом, левой клепщей он теребил инфопластырь на груди. Старик Злински лежал на сером пластиковом полу с неестественно вывернутой шеей. На лице у него застыла жалостливая улыбка, правый глаз был прикрыт, левый остекленело смотрел в потолок.

Лот Исхак не почувствовал удара, просто голова разрослась вдруг до размеров комнаты, наполнилась кипятком, а сам он оказался лежащим в углу, под навесной полкой с препарированными уродцами. Сквозь багровую пелену он видел, как медленно поднялась вверх правая клешня четырехглазого… и как она опустилась вниз, урод не счел нужным добивать его.

— Все равно попадешь к Бархусу — одурело прошептал Лот Исхак вслед выходящему из комнаты мутанту.

Тот задержался у самой двери, вернулся к разделочному столу, откинул зеленую тряпку… и сдавленно прохрипел нечто непонятное. Лот Исхак не сразу сообразил, что это ругань, обычная ругань подкуп ольных уродов. Когда он услышал продолжение, более злобное и еще более хриплое, он утвердился в своей догадке.

Мутант набросил тряпку на мертвецов. Подошел к Лоту и с силой трижды пнул его ногой в бок и голову. Четвертый Удар пришелся в подбородок, чуть не свернув его. Лот видел, как дрожала нижняя челюсть у четырехглазого, как тяжело и возбужденно вздрагивали пористые ноздри его морщинистого хобота. Смачный плевок пришелся Лоту прямо в глаза.

— Русская свинья! — прошипел Лот Исхак, пытаясь поднять руку.

Но мутант его не услышал, его ужеие было в комнате.

Третью ночь Пак отлеживался в канаве. Днем он спал. Как только начинало темнеть он потихоньку высовывался, выползал, куда-то брел чуть ли не на карачках, боясь каждой тени… и снова утыкался лицом в канаву. Мир Забарьерья, такой светлый и радостный, сверкающий и сказочный, был для него черным миром, миром сумерек и теней, миром страха и боли. Раны заживали медленно. Спасало лишь то, что с едой и питьем не было проблем: пил он прямо из луж, ел зазевавшихся жирных крыс — да я какие это были крысы! одна крыса из Резервации передушила бы всех местных, не крысы, а цыплят-ки с хвостиками.

Несколько раз мимо с воем и миганием проносились пестрые машины. Может, это его разыскивали. А может, и нет. Хитрый Пак был готов ко всему. Он жалел только об утерянной железяке. И еще об одном — он заблудился, безнадежно заблудился и даже не представлял в какой стороне теперь труба, где Резервация, куда бежать.

На четвертую ночь, часа через три после того, как стемнело, на Пака сверху свалилась какая-то пьянющая баба. Он не успел увернуться и она прямо рукой ухватила его за хобот, придавила, тут же перевернулась, высоко задирая голые ноги в какой-то мелкой и тонкой сетке.

— Ого! — вскрикнула упавшая. И визгливо захохотала. Ей было очень весело.

Она что-то лопотала без передыху, но Пак не мог понять ни единого слова. Он только успевал уворачиваться от ее рук, шаривших по его израненному телу и причинявших боль. Баба хохотала и норовила стащить с Пака комбинезон… Паку это не нравилось. Он с таким трудом натянул его на себя там, за дверью комнаты, где лежало все его и не его тряпье. А эта опять стаскивает! У него совсем не было сил противиться наглющей и безумной бабище. Хотя какая там бабища! Вот дура Мочалкина — это бабища! И Эда Огрызина — бабища! А это — хлипкая туристочка, потрепанная девочка. Такую и не треснешь по сусалам, клешня не подымется. Короче, Пак был в прострации. Он не знал, что надо делать. Ему хотелось одного — бежать. Но вот как раз бежать ему она и не давала. Ей удалось стащить с него наполовину разодранный и ветхий комбинезон. Пак и сам не заметил, как она повалила его на спину, взгромоздилась сверху и принялась елозить, дергаться, сопеть и сдавленно прихохатывать. Ему уже расхотелось бежать. Ему было приятно, он даже помогал ей… вот только раны горели, саднили. Но Пак не обращал на них внимания. Какая-то острая, жгучая, внутренняя сила, таившаяся в нем самом, вдруг приподняла его, вывернула наизнанку. Никогда еще он не испытывал такого удовольствия. Он даже сбросил с себя всадницу, выгнулся. Но та тут же подползла к нему, впилась горячим ртом в его хобот, застонала, придушила, обслюнявила. Она вся дрожала крупной, рваной дрожью — и эта дрожь передавалась Паку.