Юрий Петухов - Бойня

— Матерая бабища! — с восторгом выдохнул старичок Мухомор, не смевший и пикнуть во время всей этой перепалки.

— Куда уж там, — согласился Кука Разумник, — такую стерву поискать!

Додя ничего не говорил, он сидел мрачный, хмурый, побитый и оплеванный. Правду-то они нашли, никто не спорит… а вот сами все растерялися. И за что нечастного Тату Крысо-еда забили — Додя теперь и сам не понимал толком, в раже были, в пылу… короче, за дело забили, нечего и вспоминать. Доля угрюмо поглядел на Куку, Мухомора и Мустафу… маловато их осталось, паломников-пилигриммов. Ничего, зато каждый теперь троих стоит — просветленный, познавший истину.

— Моя тоже уходит, — сказал вдруг Мустафа, натягивая тюбетейку на самые уши и запахивая полы халата. — Моя натерпелась! Найду татар искать. Будем своя башка жить. Хватит! У-у-у, акупанта! — Он погрозил Доде и Мухомору сучковатой палкой. — Моя свой страна будит! Моя правда нашла! Моя на твоя орда приходить, обиды мстить, однако! Прощай, пожалуста!

Своей увесистой палкой Мустафа ткнул в брюхо только поднявшемуся Доде Кабану и тот снова упал, не успев в свою очередь попрощаться. Только Мухомор содрал с головенки драную шапчонку, помахал вслед уходящему.

— Вот те и правда, — недоуменно заключил Кука Разумник.

— Не говори, — согласился Мухомор, — правда, ежели она настоящая, вещь суровая и неприглядная, мать ее! И, — главное, у каждого своя. — Мудрый был старичок.

Додя наконец поднялся, обматерил обоих и погрозил кулаком в сторону ренегата Мустафы. Не ожидал он от него эдакой подлости. А туман тем времени прибывал, и было непонятно — дым ли это подымается из щелей и хижин или сверху опускается гаревой смог. Додя вздохнул поглубже, закашлялся, чихнул, утер набежавшие слезы и выкрикнул в пространство:

— Не будет вам, дуракам, ни демократии, ни колбасы! Кука Разумник повернулся к старичку Мухомору.

— Давно тебя хочу спросить… — начал он.

— Спрашивай! — великодушно согласился Мухомор и заважничал.

— Ну вот, про демократию я еще туды-сюды пришел к разумению, с чем ее едят. А вот разобъясни ты мне, чего это такое колбаса? А то все: колбаса, мол, да колбаса…

Старичок крякнул, высморкался, поглядел на Куку как на дубину стоеросовую и разобъяснил:

— Колбаса вещь знатная, ты не сумлевайся! Я сам не едал, но умные люди рассказывали — лучше ее ничего на белом свете нету: сожрал батон целый, вот тебе и рай небесный, и демократия, и светлое, едрит его, будущее! Ты слыхал, чего про неё Буба Проповедник рассказывал?

— Слыхал.

— То-то!

— Так я этого Бубу Чокнутого сызмальства знаю, как облупленного! — затараторил Кука. — Это он щас умным стал, а был ведь дурак дураком, все стращал народ страстями всякими, вот ему и навешивали…

— И-ех, темнота-а!!! — с нескрываемой обидой и болью в сердце прогнусавил Мухомор. — Навешивали! Горе с вами и беда! Вот такие-то и в Христа-батюшку каменюками швырялись да вопили окаянные: «Распни его, распни!» Потому как нету пророка в своем отечестве! Совсем народец ополоумел, совсем сдурел! — Старичок воззрился гневно на Куку, но видя, что тот оробел и явно раскаивается, смягчился: — Я те вот чего скажу: это он у вас был Чокнутым, дурачком деревенским, а потом Господь-то его взял и просветлил, по землям обетованным провел, уму-разуму научил да и проповедовать наставил. Проповедник нынче Буба-то. И пророк! Святой он! Как погляжу на него — сияние из башки исходит, навроде нимба. А словеса какие, народец так и млеет, так и просветляется, едрит твою, так и бежит по всему Подкуполью завет Бубин разносить! Благодать!

Додя Кабан сидел, разинув рот, зачарованно слушал Мухомора. Кука Разумник весь горел и светился. Но сидели да беседовали они недолго. Не время было сидеть да разговоры разговаривать, покуда всякие окопавшиеся в каждой щели таятся да коварные планы вынашивают!

Дома пылали красиво — свечками вздымался огонь в безветренном небе, будто пытаясь воссоединиться с пылающим светилом.

Пак щурил глаза и улыбался. Последний домишко они исхитрились поджечь вместе со съемочной командой, что толклась там: пятеро сгорели внутри, семерых он срезал короткими очередями — пытались выскочить из пламени, наивные люди! Пак был доволен, несмотря на то, что где-то внутри долбило беспрестанно: «подлец! подлец! подлец…» Почему она оставила эту записку? И чем он виноват перед ней… Чем?! Да не будь его, Леда и по сей день прыгала бы из кабачка в кабачок, пила, веселилась бы, порхала бабочкой. Да, это он принес ей несчастья, горе… и смерть. Но ведь тот геусный тип в зверинце Бархуса намекал, что с Ледой все в порядке, что Попрыгушка ждет его, Пака, что уних еще будет свой домик и куча детишек… А он не согласился. И они… они убили ее! Сволочи! Подлые, гнусные, поганые сволочи! Всем им гореть свечками!

Хреноредьев суетился и сопел рядом. Он то отбегал от грузовичка и прятался в кустах, то вновь подбегал к Паку, заглядывал в глаза, причитал:

— Ой, беда, едрена, ой, беда, пропали мы, Хитрец, совсем пропали!

Пак и сам знал, что последнюю выходку им не простят, что с минуты на минуту в небе появятся вертушки, зависнут ненадолго, шарахнут — и поминай как звали. Но прятаться и ползать по кустам на брюхе Пак не собирался. Он собирался умереть стоя, как умер в огне из бочонков папаша Пуго. И ему не хотелось больше оживать, пусть убивают всерьез, до конца, он сам пойдет на пули, он сам будет убивать их. И Хреноредьев не в счет. Лишь он сам — одинокий волк из Подкуп олья. Пусть знают, что там живут не только крысы.

Гул моторов донесся из-за горизонта. Так могли гудеть только тарахтелки. Хреноредьев растопырил уши, снял кеп-чонку.

— Летят, — обреченно сказал инвалид, — судьи, едрена, праведные!

Пак закинул голову к небу. Но не в сторону винтокрылых машин, несущих смерть, а к солнцу. Он глядел на него во все четьфе глаза, будто желая насмотреться всласть перед неминуемым концом, там, за Барьером никакого солнца нет, там гарь и смрад, серые тучи, и это даже хорошо, что он умрет здесь, на воле, под ясным и чистым солнышком, среди зеленого раздольного поля… очень хорошо!

И никакой он не подлец. Не могла Леда написать так, не могла! Он все делал правильно. А что их дороженьки перехлестнулись, тут не его прихоть, тут другое, не смертными предопределенное. Впрочем, какая разница! Пак отвел глаза от солнца. И вдруг ощутил, что в голове стало как-то не так, будто кто-то проник в нее — крохотный, невидимый, но властный. «ТЫ слышишь меня, Пак?» — прозвучало отчетливо прямо под сводами черепа.

— Слышу! — рявкнул Хитрец.

— Да вон они, едрена, — не разобравшись откликнулся Хреноредьев, — уже видать смертушку нашу!

«Говори про себя, — прозвучало в мозгу, — ты что же это, не узнаешь меня?» Пак напрягся. «Отшельник?!» Этого еще не хватало перед погибелью! «Он самый. Ты только не пугайся. Я все вижу и все знаю. Я помогу тебе!» Пака передернуло. Он не желал ничьей помощи. В этот последний миг он хотел остаться один. Но избавиться от проникшего в мозг Отшельника было невозможно.