Андрей Аникин - Вторая жизнь (сборник)

Мой собеседник говорил с увлечением, с азартом. При этом он встал, и короткая отяжелевшая фигура вновь живо напомнила императора.

Я спросил напрямик:

— Вы русский?

Он засмеялся, отдал мне мою сумку и молча показал рукой на дверь.

Я вышел из избы, где имел резиденцию «император», и почти столкнулся с русским офицером, которого двое оборванцев в старых гренадерских мундирах вели к нему. Это был совсем молодой человек, блондин с приятным удлиненным лицом. Мы пристально посмотрели в глаза друг другу.

Светило скудное осеннее солнце. Я вздрогнул, вспомнив мерзкий подвал с плесенью на земляных стенах и с возней мышей. Мне вернули коня и оружие…

Лишь наутро наткнулся я на охранные посты частей корпуса Даву.

Париж, сентябрь

Мой дорогой мальчик! Письмо из Ковно — пока единственное от тебя с начала войны. Но мы знаем, что враг бежит, а вы побеждаете. Я лишь надеюсь, что ваш главнокомандующий хорошо помнит Пирра и не попадет в его положение.

В Париже ничего нового; если не считать того, что мы имеем двух вдовствующих императриц и два двора, причем они не в лучших отношениях между собой. Князь Талейран успешно балансирует между обоими дворами.

О новостях литературы, которыми ты обычно интересуешься, ничего положительного сообщить не могу, поскольку таковых нет. Может быть, правильнее было бы сказать, что нет литературы, а потому нет, естественно, и новостей. Наш император своими победами и мудрым управлением вызвал неожиданные последствия, в частности, исчезновение литературы. Ты, возможно, улыбнешься, но я по этому поводу вспомнил опять-таки Тацита. В первой книге «Анналов» пишет он о временах Августа: вначале не было недостатка в блестящих дарованиях, чтобы описывать его деяния. Но они писали, «пока их не отвратило от этого все возраставшее пресмыкательство перед ним». Не кажется ли тебе, что есть отдаленное сходство? Где теперь дарования в литературе?

Мне жаль твоего брата. У него разливается политическая желчь. Я пытался внушить ему терпение, но напрасно. Он сказал мне, что терпит уже пятнадцать лет и терпению его приходит конец.

Сын твой здоров и ждет, что ты привезешь ему живого медвежонка. Он считает, что это был бы лучший трофей. Аннет тебе кланяется и сожалеет, что не может угостить тебя своей стряпней. Ее сын Антуан, которому едва минуло восемнадцать лет, тоже в России. Он служит в 28-м пехотном полку. Аннет просит тебя присмотреть за мальчиком. У нее, кажется, свои представления о России и войне.

Письмо ваше ожидало меня в Москве. Курьеры делают чудеса, хотя иным из них это стоит жизни: казаки не раз перехватывали почту. В Москву вернулся я после визита к… императору. Чего не породит водоворот войны! Здесь появился человек, выдающий себя за Наполеона. Он цитирует Шекспира, освобождает рабов и говорит языком карточного шулера. Впрочем, положение армии таково, что мой доклад не слишком заинтересовал Бертье и принца.

Имя Пирра навело меня на мысли о некоторых других событиях древности. К тому располагают и прекрасные книги из библиотеки графа Апраксина, в чьем доме мы живем. Его удалось отстоять от пожара, спалившего две трети Москвы. Этой библиотеке вы бы позавидовали. Боюсь, что мне не удастся выполнить желание моего сына, но вам я обещаю несколько великолепных томов. Это не будет ни воровством, ни грабежом. Напротив, таким образом будут спасены ценности, которые в противном случае пошли бы нашим солдатам на топку печей.

Вот что прочел я у Геродота о походе персидского царя Камбиса в Эфиопию:

«Не успело войско пройти пятой части пути, как уже истощились взятые с собой съестные припасы. Вьючные животные были также забиты и съедены. Если бы Камбис, заметив это, одумался и повернул назад, то, несмотря на свою первую ошибку, он все-таки поступил бы как благоразумный человек. Однако царь, ни о чем не рассуждая, шел все вперед и вперед. Пока воины находили еще съедобную траву и коренья, они питались ими. Когда же пришли в песчаную пустыню, то некоторые воины совершили страшное дело: каждого десятого они по жребию убивали и съедали».

Должен сказать, что это очень похоже на наш поход. Людей мы пока не пожираем, но, может быть, это еще впереди?

Чтобы понять Россию, надо побывать в ней. Никакие описания и рассказы здесь не помогут. Может быть, об этом народе сказал Петрарка: там, в северной туманной стране, родится племя, которому умирать не больно. Я не считаю себя трусом, но мне страшно. Это же сказал в разговоре со мной герцог де Виченца. А в его мужестве никто еще не сомневался.

Ваши мысли о французской литературе меня позабавили. С грустью признал я, что вы во многом правы. Писатели наши либо в опале и на чужбине, либо пишут верноподданнический бред. Музы переселились в Германию и в Англию.

Меня беспокоит то, что вы пишете о моем брате. Я знаю Марка. Он может теперь решиться на что-то гибельное и сумеет увлечь своих друзей.

Любезный Михайло Михайлович! Наконец имею возможность писать вам, не опасаясь любопытных глаз. О великих и грозных событиях, коих был я свидетель, знаете вы от многих. О счастье своем писал я вам прошлый раз. Ныне поделиться хочу сомнениями, тяжко мне на душе лежащими. Дошел ли до Нижнего слух о самозванце? Так вот, мне известно, кто есть сей самозванец, именем Наполеона крестьянам нашим волю дарующий. Поверите ли: это некто поручик Глинский, игрок и бретер, но, впрочем, добрый и весьма неглупый малый. Я его в Петербурге знавал: он известному вам Андрею Татищеву близкий приятель был. Месяца за два до войны вынужден он был полк оставить после какой-то неблаговидной истории. Вины его, однако, как Татищев уверяет, не было, а лишь стечение обстоятельств.

Представьте же мое положение. Я послан с пакетом, попадаю в руки неизвестных, отведен к их главарю, коего они с и р о м именуют. И вижу в избе близ Волоколамска… живого Наполеона. Не сразу понял я, что со мной происходит. Глинский же меня сразу узнал. Надо сказать, что по причине сходства он еще в пажеском корпусе прозвище Наполеон имел.

Он выходит изменник отечеству. Мой долг убить его аки пса, не глядя на последствия для себя. Он же меня сердечно обнимает, велит подать шампанского…

Как я его убью? Да и оружие у меня отобрано. Но не то главное. А главное то, что этот дуэлянт эмансипацию крестьян, о чем я мечтал лишь, на деле делает! Под именем деспота иноземного, но делает. «А как иначе возможно?» — спросил он меня. Я ему говорю: после войны, после победы… Он смеется, да и я верю ли подлинно?

Но и другое понял я: для Глинского все это игра, авантюра неслыханная, которой он, может, всю жизнь ждал. Натура у него такая: игрок до мозга костей!