Георгий Гуревич - В зените. Научно-фантастический роман

Меня так не хотят обучать. Говорят, что не знают особенностей человеческого мозга, опасаются напортить.

Микроманипулятор для исправления генов. Атомы на экране похожи на бусы, матовые в центре, полупрозрачные на краю. Видишь, как нечто давит на бусы, они поддаются, сплющиваются, выпирают из ряда… вот-вот лопнут химические связи. И лопаются. Вылетает бусина или связка бус… Трах-трах, мгновенная перестановка, что-то расскочилось, что-то склеилось. Ученые генетики пристально рассматривают экран. Шевеля губами, считывают новую структуру. (Шевелит губами анапод, конечно.)

Инкубатор поросят. Лежат в коробках на вате, как жуки в коллекции. В соседнем цехе — инкубатор детишек. Лежат в коробках на вате рядами. Оскорбительное сходство!

Волшебное колечко. Аккумулятор и лазер в перстне — тридцать тысяч киловатт на пальце. Выдвинул кулак и водишь направо-налево. Деревья валить хорошо, только срез обгорелый, потом уголь счищать надо. Можно в скалах вырубать ступеньки. И тут недостаток: ждать приводится, чтобы плавка остыла.

Когда болел, каждый день приносили персики на блюдечке. Сначала радовался: земная еда. Потом заметил: всегда одинаковые персики — один зеленоватый и жесткий, а самый сладкий — чуть мятый, с бочком. Снял анапод — все равно, персики. Оказывается, Граве захватил! с Земли три штуки и каждый день для меня изготовляли точную атомную копию. Спросил: «Вся еда так изготовляется?» Нет, воздерживаются. Энергоемкое производство. Атмосферу можно перегреть, климат сделать тропическим.

Тревоги будущей науки: как бы не сделать тропики нечаянно. Летающие дома. Непривычно и страшновато: мне, землянину, все кажется, что эти висячие громадины должны рухнуть на голову. В домах-то приятно: свежий горный воздух в жару. На балконах голова не кружится: земля слишком далека, и леса непохожи на леса. Как в самолете — внизу топографическая карта, нет ощущения высоты. Единственный недостаток: трудно найти свой дом. Летишь и справляешься: куда дул ветер, куда занесло?

Прокладывали дамбу, заморозили реку. Клубы белого паровозного пара. Как будто кипятили, а не леденили.

Впечатлений полно, информации слишком даже много, в блокноте какие-то отрывочные записи, незаконченные слова и в основном восклицательные знаки. Сейчас просмотрел и вижу: не записал даже, что меня спустили с кровати, начали возить на экскурсии.

Экскурсии все межзвездные, потому что лежал я на вокзале. Даже ближайшая планета — Оо — столица Звездного Сообщества — в семи световых сутках от нас. А до прочих миров — световые годы.

На такие расстояния шарадяне летают за фоном, то есть, тут я уже начал разбираться чуточку — не в нашем пространстве, где скорость света — предел скоростей, а в одном из параллельных пространств четвертого измерения, обычно в тридцать девятом, там скорость сигналов на пять порядков выше. Вот меня эболируют, деддеизируют, сиссеизируют, превращают в Ка-Пси идеограмму и сигнализируют к чертям в сто тысяч раз быстрее нашего света.

Выглядит это так.

Мы — Граве, Гилик и я — входим в очень обыкновенную кабину, как в лифте. Только пол у нее каменный, и выбиты углубления для подошв: «Сюда ставь ноги!» — как на той скале под Ленинградом.

На задней стене табло со списком вокзалов. Перечень громадный, аж в глазах пестрит. У каждого вокзала свой номер — семизначный. Набираешь его на диске вроде телефонного. Тут нужна предельная внимательность, потому что вокзалы перечисляются по алфавиту. Ошибся на единичку — и упекут тебя вместо Урала на Уран, вместо Венеции на Венеру. Но вот номер набран, говоришь в микрофон: «Готов!» — и тебя переправляют на другой конец Звездного Шара.

«Переправляют» — вежливый термин. Тебя втискивают, вдавливают, ввинчивают. Ощущение такое, словно, схватив за руки и за ноги, тебя выжимают, как мокрое белье. Сначала крутят в одну сторону, потом в противоположную — вывинчивают из тридевятого пространства. Сам полет не осознается, хотя он продолжается минуты, часы или несколько суток. Ведь летишь не ты, а сигналы, информация о твоем теле. По этой информации и изготовляется точнейшая копия на станции назначения. Как с персиками — сам был с гнильцой, и копия с гнильцой. Так что сейчас я уже не я, я — седьмое или семнадцатое повторение самого себя. («Чему удивляться? — пожимает плечами Граве. — Любой обмен веществ — копирование, даже не идеально точное. Тело заново строит себя из пищи. И на Земле-то у тебя все молекулы сменялись многократно».) И вот эта несчастная копия, выкрученная и вкрученная, обалдевшая и задохнувшаяся, протирает глаза в той же кабине, потом узнает, что это не та кабина, а вовсе приемник планеты назначения.

На Земле от аэродрома до аэродрома мы летаем на самолете, прилетев, пересаживаемся в такси. Здесь в роли такси — космическая ракета. Ракета рычит, ревет, пышет пламенем, трясется, создает перегрузки на старте и финише. Но по сравнению с зафоном все это кажется обычным, привычным, домашним даже. Чувствуешь себя уверенно. Ты у себя дома, в родимом трехмерном пространстве.

Хотя Гилик — машина, но характер у него есть, заложенный в конструкции, запрограммированный.

«Черты характера кибернетического справочника» — тема для школьного сочинения в XXI веке.

Гилик обстоятелен и последователен, неукоснительно, старательно, истово, последователен до отвращения. Я бы сказал, что Гилик влюблен в последовательность, если бы ему запрограммировали любовь. Я бы сказал, что он презирает и ненавидит непоследовательность, если бы у него были блоки презрения и ненависти. Но в погоне за портативностью конструкторы не дали ему чувств, не вложили эмоции в хвост рядом с памятью.

Не могу, значит, и не нужно. Подобно людям, считая непонятное излишним, Гилик отвергает, хулит и высмеивает всякие чувства как проявление непоследовательности.

Боли еще не прошли. Ворочаясь, я охаю.

— Что означают эти придыхательные звуки? — спрашивает Гилик.

— Ничего. Больно мне.

— Дать лекарство? Вызвать врача?

— Нет, ни к чему. Тут врач бессилен.

— Зачем же ты произносишь эти придыхательные звуки? Кого информируешь о боли, если никто не может помочь?

Так на каждом шагу: «Зачем охаешь, зачем чертыхаешься, зачем напеваешь себе под нос?»

— А ты зачем задаешь ненужные вопросы? Что пристал?

Но Гилика не смутишь. Смущение у него не запроектировано. Нет в хвосте блока смущения.

— В мои обязанности входит сличать факты с теорией и информировать о несоответствии. Мне вписали в память, что человек — венец творения. Ныне я информирую обслуживаемый венец, что его слова не несут информации и не соответствуют своему назначению. У Гилика нет блока зависти, но, по-моему, он завидует живым существам. И хотя блок сомнения у него не предусмотрен, видимо, самомнение образовалось самопроизвольно. Венцом творения он считает себя, себе подобных. Впрочем, подобную точку зрения и на Земле высказывали некоторые академики. И как на Земле, я начинаю запальчиво отстаивать человечество: