Дмитрий Биленкин - Снега Олимпа (сборник)

Современный человек имеет дело с врачами часто, и врачами разными. При минимальной наблюдательности для человека в возрасте Тукина они объединяются в три наиболее типичные группы. Первая, к счастью, наибольшая, состоит, из добросовестных, по мере сил заботливых врачей, которые стараются делать все как можно лучше. Но есть врачи настолько равнодушные или замотанные, что сердцевину их работы составляет желание побыстрей отвязаться от пациента. На их лице так и написано, что заболевание ваше пустяк, что вы зря их беспокоите, а потому быстро-быстро пишется рецепт, дается бюллетень, и больше вы для такого врача не существуете. Представитель третьей группы, казалось бы, наоборот, весь в заботе о вашем здоровье. Он сразу назначает серию анализов и посылает вас к консультантам. Но делает он это и тогда, когда нужно, и тогда, когда никакой нужды нет, обрекая тем самым больного на долгие мучения в очередях. Такие его поступки, собственно, продиктованы тем же равнодушием, правда, истоком здесь чаще всего бывает боязнь ответственности, а не глухое безразличие.

К такому врачу и попал Тукин. Ответственность же, распределенная на многих, редко остается ответственностью. Все консультанты выслушали Тукина, провели необходимые обследования, но ни обследования, ни анализы ничего особенного не выявили. Тукин был здоров, насколько это вообще возможно для горожанина его возраста и стиля жизни. Память оказалась в полнейшем порядке, психика тоже, вот разве что легкая неврастения. Но кого беспокоит заурядная неврастения, верней, кого она не беспокоит? Естественно, что лечащий врач, когда к нему сошлись все данные, прописал все, что в таких случаях полагается, посоветовал заняться спортом и счел свою миссию выполненной.

Хождение по кабинетам и результат этого хождения отбили у Тукина охоту обращаться куда-либо еще. Таким образом история Тукина оказалась погребенной в архивах поликлиники, но мало ли где и что погребено?

Для Тукина началась новая, странная жизнь. Какой-то период он жил, как все, работал, отдыхал, развлекался, а затем те или иные дни будто стирало резинкой. Далее опять все шло нормально. Самым удивительным оказалось то, что жить таким образом, как выяснилось, можно не хуже, чем прежде. Внешний мир, все, с кем Тукин соприкасался, не замечали за ним ничего особенного. Это может показаться невероятным, но это так. Ведь объективно Тукин жил без перерывов, делал то, что положено, встречался с теми, с кем всегда встречался, словом, вел себя как нормальный человек. Затруднения возникали лишь тогда, когда ему напоминали о событиях или договоренности, о которых он понятия не имел, ибо они приходились на пропавшие дни. Но мало ли кому и о чем приходится напоминать! Никто в этом не видит особой беды. Конечно, сверхзабывчивость рано или поздно вызвала бы недоумение. Но Тукин вскоре нашел блестящий выход: он завел дневник, куда пунктуально заносил события каждого дня и часа. Это столь благотворно сказалось на его деятельности, что начальник отдела однажды поставил его в пример.

Получалось совсем уж нелепо. Из жизни Тукина, точней, из его памяти какие-то безжалостные ножницы выстригали день за днем, а в результате ровным счетом ничего не менялось!

Это-то больше всего и угнетало Тукина. Он жил частичной жизнью, но такая жизнь, в сущности, ничем не отличалась от нормальной! Ведь и раньше из его памяти, как это у всех бывает, выпадали большие куски прожитого, так что от целых месяцев порой оставались смутные и бледные пятна. Сейчас это свойство памяти как бы материализовалось, стало зримым. А он ничего существовал…

Провалы меж тем множились, в них порой исчезали уже целые недели. Ужасней всего было то, что Тукин никому не мог открыться. Просто ему никто бы не поверил. Порез пальца вызывает немедленное и сочувственное понимание, к раненому спешат с бинтами и йодом. Но кто замечает незримые травмы? Психиатр — и тот, чего доброго, стал бы теперь лечить Тукина от какой-нибудь мании: мании «потери себя» или мании «пустого времени», если такие существуют.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы состояние Тукина стабилизировалось. Гадать излишне, потому что количественные изменения вскоре перешли у Тукина в качественные. Случилось это, как и раньше, вдруг, тихо и незаметно.

— А Тукин наш стал богачом, — входя в комнату, объявил один из сослуживцев. — В бухгалтерии уже ведомость хотят закрыть, а он все раздумывает, стоит ли идти за зарплатой.

Поскольку Тукин получил зарплату вчера, то он лишь криво улыбнулся в ответ. Но вскоре какой-то тревожный импульс побудил его заглянуть в бумажник.

В бумажнике сиротливо желтела одинокая рублевка.

— Какое сегодня число? — прерывающимся голосом спросил Тукин.

— Первое, — буркнул сосед.

Тукин рванул из портфеля дневник и от волнения не сразу отыскал последнюю запись. Она была помечена утром второго… А запись за первое свидетельствовала, что он получил зарплату!

Это было так дико и неправдоподобно, что Тукин едва не заорал на все учреждение. Выходит, он переместился в прошедшее время, в день который уже был им прожит?!

Тут надо отдать Тукину должное: потрясение не помешало ему четверть часа спустя получить зарплату. Что же касается самого события, то составить о нем мнение он так и не смог, что, впрочем, неудивительно.

Ни один мудрец не сталкивался с такой головоломкой, а если бы и столкнулся, не знаю, смог бы он ее разрешить. У меня тем более нет ничего, кроме смутной гипотезы.

Здесь ясен только один факт: объективно Тукин не перемещался во времени. Если бы он перемещался, то, скажем, в вечерней записи за первое было бы отмечено не только то, что он получил зарплату, но и то, что он дважды пережил один и тот же день. Но это потрясающее событие в дневнике отражено не было. Следовательно, в этом, как и в других более поздних случаях такого рода, его память о будущем была ложной памятью, а записи в дневнике были отражением этой ложной памяти.

Впрочем, дело тут, по-моему, вовсе не в памяти.

Время, как известно, категория объективная. Вчера, сегодня и миллиард лет назад всякая предыдущая минута равна последующей — как для камня или бактерии, так и для человека по фамилии Тукин. Но, кроме физического времени, есть время психологическое. То есть, строго говоря, такого времени вроде бы нет вовсе — это всего лишь субъективное восприятие объективного хода времени. Следовательно, оно подчиняется психическим, а не физическим законам, которые оттого, однако, не перестают быть законами природы.

Представление о физическом времени у нас пока еще смутное. Все же мы знаем, что оно относительно, что им, меняя скорость движения и силу тяжести, можно управлять. Менее надежны наши представления о субъективном времени. Что оно очень пластично, знает, разумеется, всякий — одни минуты тянутся, как верблюжий караван, другие мелькают быстрее пули. Итак, субъективное время, похоже, изменчиво. Оно столь податливо, что его можно консервировать, это и делает память, позволяя бессчетное число раз проиграть давние события. Внешне память запечатлевает время, как кинопленка свет, а магнитофонная лента звук. На этом, однако, сходство кончается, поскольку в запечатленном времени события сжимаются и растягиваются, крошатся и достраиваются, тасуются и меняются, — и отнюдь не всегда по нашей воле. Формул, законов тут никаких не выведено, и мы остаемся в смутной неуверенности, что же здесь происходит на самом деле.