Аскольд Якубовский - Прозрачник (сборник)

— Настою на своем…

Я встал и побрел на этаж переселенцев.

Зашел к работяге — космат, небрит. На столе разобранный механизм: совершенствует какой-то узел.

— Теперь мы, не отрываясь от всего, сделанного Отто Ивановичем, — говорил он, — пойдем по пути, намеченному нашим первым руководителем… Но какой ум был у Отто Ивановича!..Мод Гленн (она руководит колонией) приняла меня хорошо. Мод была довольна своей первой ролью, она помягчела. Подала мне руку, угостила чаем и сообщила о своих планах. Во-первых, наконец-то занялась теми мелочами, до которых у мужчин руки не доходят. (Все на свете состоит из атомов, любое дело — из мелочей.) Во-вторых, долой крайности, ну их!

Скажем «нет» чисто биологической цивилизации, но будем помнить, что и голый техницизм до добра не доводит. Тысячи примеров!

Она говорила, я слушал, и меня медленно и крепко брала в свои руки тоска, густая, словно зеленое желе, лежавшее на столе, в плоской тарелке.

Все здесь мне казалось серым. И как они хорошо приспособились, черт их побери!

Дама?… Командует.

Тим?… Хочет стать великим натуралистом.

Врач?… Вынюхивает новые токсины.

И мне стало казаться, что я съел вредное, что насквозь отравлен и яд пробирается по моим жилам все глубже и глубже.

Зачем так серо жить? Зачем мне вся эта преснятина? Не хочу!

Я ушел от руководящей дамы. Встал и, не прощаясь, направил стопы к двери.

Та распахнулась, выпустила меня. Я вышел, свернул куда-то и вздрогнул, увидев стоявших роботов. Они покрыты пленкой (мой приказ), поставлены на долгое хранение. Многорукие, недвижные, в них даром пропадает мощь.

Но выскочил Джек, обнюхал крайнего робота и задрал лапу…

Я прогнал Джека, ушел к себе и лег в постель. Прибежал Ники и занялся моим телом.

Он тер мазью это слабое, ленивое тело. (Я как бы сверху смотрел на его работу.) Он капал фиолетовые капли, он выпоил мне бутыль густой и противной жижи, дал новейшего выпуска снотворное.

Но спал я беспокойно, то холодел, то умирал от жары.

Или просыпался от грызущего типа болей. Утром же встал здоровый и бодрый, вот только ощущение в себе какой-то незаполняемой пустоты. Большой.

А на плато было хорошо и сухо. Бурно цвели деревья. Чтобы их цветы виделись дальше, они сбросили листья (а некоторые бесстыдники даже кору). И с утра и до позднего вечера в их ветвях гудели многоглавки и варавусы.

Дни шли отличные. Я много гулял. На ходу мне легко, мне свободно думалось. Я частенько размышлял о Гленне — манила профессия селекционера (не взлеты ее, а рядовая работа). Я уже собирался просить Тима ввести в меня знания, но чего-то стеснялся.

…Вокруг меня бежали собаки. За нами громыхал Ники — медузам нравились здешние деревья, низкие и редкие, — добыча сверху была хорошо видна. Обрызгав какого-нибудь несчастного слизня, они опускались и жрали его.

Ники следил за воздухом. Появление медузы наша компания обычно замечала по грохоту его ракетного ружья.

Оно гремело — бух! — затем свист, и высоко над нами лопалась граната

— блоп! — и на землю падали цветные клочья. Собаки пятились от них, а Ники немедленно сжигал медузины останки.

Я думал — вот бы отгородить плато от медуз. Ну еще изобрести что-нибудь. Я представил себе Штарка (который несся в звездолете «Персей».) Он сейчас в пассажирских камерах, спит в персональной ячее среди дымка клубящегося мороза. Люто холодно. Мерцают шкалы, следя за работой сердца. Он спит.

Лицо Штарка покойно. Нет, оно улыбается, хитро и презрительно. В криогенном сне он видит свой мир, выстроенный из железа. Он бредет по нему кибергом и упивается своим величием.

В тот вечер я заметил: медуза, парившая над коралловым лесом, упала. Меня охватило любопытство. Я пошел, мы все туда пошли — гурьбой.

Я снял с плеча ружье Тима, очень хорошее, честное, без новомодных штучек, ставящих человека в роль абсолютного господина, сохраняющее риск и для стрелка.

Мы прошли лес — красный, зеленый и синий.

Вот скалы и болотца. Они кисли среди камней. Мы прошли в глубь этого интересного местечка и увидели хозяев его. Это были орхи.

Собаки, почуяв их, стали. Далее мы шли с Ники. Я впервые увидел орх на свободе, не запертыми в аквариум.

Цветы услышали наши шаги. Они, только что сжатые в черные кулачки, легкими подрагивающими движениями распускались в черные крестики с белой точкой посредине. Затем стали поворачиваться в нашу сторону. Повернулись. Я увидел миллион пристальных глаз: цветы глядели на меня. Аромат ощущался слабо, но на всякий случай я зашел с наветренной стороны (цветы опять повернулись). В рисунке лепестков, пожалуй, можно приметить как бы лица бородатых и очень сердитых людей. А чьи эти лежащие в воде бурые костяки?

Я сел на камень.

Я сидел на ласково теплом камне и чувствовал себя удивительно безопасно — вся летучая нечисть обтекала это место. Можно было отметить и ширину воздушного столба, насыщенного ароматом орх: метров сто пятьдесят — сто семьдесят в диаметре.

Так вот где их берет д-р Дж. Гласс.

Я осмотрелся, ища его следы. Например, потерянную им вещь. И ничего не увидел.

Но так свободно, легко пошли воспоминания — Красный Ящик, поход, Штарк… А вот родина, вот мать и отец. Умерли, бедные. Жена, ее необыкновенное лицо, когда она увидела Джека, разбитого взрывом двигателя. Она кричала мне:

— Не летай, не летай… Я уйду! Уйду! Уйду!

В моей памяти снова взлетела ракета, тосковало и плакало ее железо. Тоска схватила меня. Не о жене — она далеко. Не о родителях — пусть спят.

Сидя здесь, около болота с ядовитыми цветами, я видел себя букашкой, проползавшей по внешней скорлупе явлений.

Возмущение охватило меня. Это жестоко — дать на время силу и знание Аргусов. Вдвойне жестоко, дав их, отнять.

Эх, закричать бы так, чтобы вздрогнуло плато:

— Хочу силу! Хочу знание! Хочу взгляд Аргуса, проникающий в суть каждой вещи! (А цветы перемещались в мою сторону, выползали на берег в виде черного вздувавшегося кружева.) Сильнее их запах, наглее взгляд белых глаз.

…Моя горечь дошла до верхней точки и там сломалась. Переломившись, она упала вниз, к нулю. Я снова ощущал все хорошее и простое. Я снова почувствовал доброту здешнего солнца, вспоминал Тима, его собак. Росла и росла эта сладость. Наконец она стала нестерпимой, а солнце — беспощадно ярким.

Я жмурился на это солнце. По розовым векам бегал серебряный узор. Веки темнеют. В этой темноте горят хищные глаза орх. Что?… Я отравлен вами?…

Э-э, нет, не выйдет, вам не получить меня.

— Ники, — позвал я. — Ники.

Я рванулся, вставая, и упал, и снова рванулся.

Вот что-то шлепает по воде. Меня схватили, меня тянут за голову. Оторвут ее. Смешно — если без головы. Кто меня держит?