Юрий Дружков - Прости меня

А еще мы говорили о том треугольнике на листке бумаги, исчерченном рукой деда. Вот он:

А рядом слова: "Отъ самого себя".

Шеф убежден: эта фигура имеет самое прямое отношение к нам.

Треугольник, уверяет он, это наши два аппарата. Один увезу я, другой останется здесь. Мы запускаем луч от себя (от самого себя) и принимаем сигнал, который преломляется через фокус в условной верхней точке треугольника (если мы этот фокус найдем). То есть мы возвращаем луч к себе, но уже с картинкой, возникшей там, где гребешки волн совпадут, лягут,один в другой в невидимой плоскости. Где бы ни находился аппарат, поиск надо вести от самого себя.

Очень похоже на истину.

- Видишь, у него, наверное, там была записана вся наша тайна. Вся отгадка. Пять формул - и готово!.. Ты подумай, а! Может быть, лежат они, те формулы, на пыльной архивной полке. Лежат готовенькие. Мы с тобой мечемся тут, и ничего пока найти не можем, а в них все давно сказано. Только найди. А как их найдешь?..

Так сказал Шеф.

...Ох какая суматошная неделя.

Домой заехать не успеваю, каждую ночь остаюсь в неуютной спальной комнате Шефа, расположенной рядом с его кабинетом.

Совсем недалеко от нас день и ночь прокладывают скороспелую дорогу в зимнем лесу. Грохот поваленных стволов, скрежет металла, команды будят меня по ночам.

Шеф торопит, нажимает на всех, покрикивает, чего никто за ним никогда не замечал.

А тут на беду всем для валки зимнего леса пригнали строительный батальон целиком из одних безусых новобранцев. Они спешат. Но дело пока не очень...

Я не выдержал и поехал домой отоспаться.

У дороги стоял тягач с огромным тяжким стволом на буксире. Водитель тягача не сумел развернуться между придорожными соснами, ствол заклинило поперек дороги.

Была суматоха. Ломались ветки, люди кричали, каждый советовал как мог. Я тоже бегал и давал ненужные советы.

Скрипя снегом, через лес подходил отряд солдат. В зимнем воздухе далеко раздавалось уверенное: "Ать-два, ать-два, ать-два".

И сразу на дороге стал порядок. Суматоха сама собой прекратилась.

- Ать-два! Ать-два! Ать-два!

Пар дыхания таял над серыми ушанками. Заиндевелая дорога подхватывала четкий ритм шагов.

- Ать-два! Ать-два! Ать-два!

Последним в колонне шел он. Вихрастый парень.

- Ать-два! Ать-два! Ать-два!

Он, спотыкаясь, побежал вдогонку за товарищами, в новеньком, неловко сморщенном зеленом бушлате, в ботинках-стукачах.

Трудно передать выражение, с каким он оглядел меня. Черное мое пальто, мохнатая шапка, черный автомобиль, наверное, были здесь нелепы, среди бушлатов и брезентовых рукавиц.

Я не стал смотреть, как солдаты освобождают мне дорогу, и пошел обратно пешком, чтобы кому-то позвонить из проходной.

В заснеженном лесу дятлами перестукивались топоры. Хвойный запах дыма делал воздух еще прозрачней, холодней. Падала звонкая бахрома с тонких высоких веток. Я вышел краем леса туда, где схваченная льдом речушка, белея, тянулась далекодалеко в поле, как новая, причудливая, неожиданная дорога.

Поля, накрытые снегом, тишина, до боли в глазах дальняя тишина, холод равнины, запах снега, арбузный запах снега, молчаливый синий замороженный лес вдали, речка-дорога, по которой никто не ходил... Разве я когда-нибудь видел ее? Разве я когда-нибудь замечал, как неподвижны леса между полем и небом, как трудно, как, наверное, хорошо пойти, не оглядываясь, к ним белой бесконечной дорогой.

Меня потянуло туда. Я плохо понимал, что со мной происходит. Как в детстве, я видел уже мои следы на равнине, дышал синей сквозной неподвижностью дальнего леса; четко, ясно до слез видел и слышал, как перестукивают синицы его тишину, как падают хвойные шишки на снег, узорчатый в лапах синиц и воробьев.

О понятный, ближний, проверенный мир, каким обновленным, каким озвученным стал он для меня!

Когда по вечереющим сумеркам шел я назад к машине протоптанной в лесу глубинкой, мое внимание привлек одинокий солдат. Он, стриженый, с открытой макушкой, понуро сидел на поваленном колючем стволе, спрятав лицо в ушанку.

Солдат плакал.

И этим солдатом был он. Вихрастый.

Я растерялся. Мне показалось, будет лучше пройти незаметно мимо, удрать скорее прочь от него, от леса.

Ну что мне тебе сказать, если б я знал! Намекни, солдат, и я скажу тебе все, что ты хочешь от меня услышать.

Я сел рядом с ним. Он повернул ко мне мокрое злое лицо, но почему-то не встал и не ушел. Мы сидели рядом, и оба смотрели в затоптанный снег под ногами...

Теперь, когда я пишу, все выглядит проще. Слова делаются глаже, красивей, убедительней. Все не так трудно...

В лесу темнело. За деревьями на поляне горели костры. Высоко над нами падал вниз метеорный огонь электросварки. В луче прожектора сквозь лесную завесь мерцали фермы новых антенн.

У него на погоне были два крылатых колесика. Саперные войска.

- Тебя недалеко направили, - сказал я. - Ты почти рядом с ней, и она тебя подождет.

И он ответил, не поднимая головы, недружелюбно и тихо:

- Меня в Казахстан пошлют.

На снег упала пустая шишка. Мы оба внимательно смотрели на нее.

- Понимаю, - сказал я, - давай за тебя договорю: меня пошлют, а вы останетесь рядом с ней. Такой уверенный, такой опытный, в черной машине, в черном пальто, с коробками, шариками, цветами, ресторанами, театрами...

Солдат повернул удивленное лицо. Я продолжал изучать упавшую в снег корявую шишку.

- Только не ты один. Меня тоже пошлют, и ох как далеко! Твой Казахстан - Малаховка рядом с моим Казахстаном. Честное слово.

Шишки падали в снег одна за другой, позволяя нам хорошенько разглядывать их. Белка, наверное, хозяйничала в кроне.

- Она тебя подождет.

- Не знаю... Вам легко говорить... Можно вернуться, когда хотите. А я три года... - он откинул сосновую шишку с налипшим снегом, пнул ее носком ботинка, взметнув колючий снег. Кто придумал? Кому это надо? - не то спросил, не то выкрикнул он. - Если нужны строители, зачем делать солдатом? Я хотел в институт. Я не хуже других, я мог бы...

Хрустнуло что-то над нами в завороженном сплетении веток, мягкий липучий ком снега разбился на жестком рукаве бушлата.

- Ты надень шапку, - сказал я, - холодно все-таки.

- Вам легко говорить! - взметнулся он. - Вам, наверное, все досталось так... и машина... и все... ваши три года никто не отбирал. Вас, наверное, в академики тянут, а вам лень, вы еще раздумываете. А мне в институт дорогу заказали. Айда, мальчик, провалился - топай в армию на три года. Не оглядывайся, топай. Невеста подождет... А если нет? А если кто на черной машине...

- Далась тебе машина, - перебил я. - Ты солдат, и давай говорить иначе. Мы не школьники. Но прежде всего помни: я к ней не вернусь ни за три года, ни потом. Она тебя будет ждать. Меня, такого благополучного, при деньгах и с машиной, всерьез не принимай. На твоем пути лишь один прохиндей попался, которому все на блюдечке досталось... Бывают исключения, редкие, могу тебя заверить... Он дорогу тебе не перебежит. О нем говорить не будем. Но кто тебе втемяшил? Думаешь, открыл дверь, прыгнул за мамин порог, и, пожалуйста, готовенькие лежат перед вами тысячи дорог. Выбирай любую по вкусу и цвету, и помягче, и песок чтобы не попал в ботинки, ноги не натер. А на них, на дорожках, люди с метелками для тебя коврики стелют, пыль смахивают, зонтики раскрывают. И взгляды ловят, куда повернешь, в институт или в академию. Путеводитель тебе предлагают, указатели на дорожках повесили, фонарики...