Леонид Панасенко - Мастерская для Сикейроса (сборник)

Славик сварил кофе. По своему рецепту — с солью. Мы прихлебываем из неуклюжих керамических чашек, а Оля читает свои стихи из последнего сборника. Потом замолкает, поворачивает лицо в сторону кресла, где лежит старик, прислушивается.

Тот неспокоен. То что-то забормочет, то всхлипнет протяжно, будто жалуясь, то улыбнется. Счастливо-счастливо.

Помнишь, любимая, свое первое счастье? Первый — сеанс, когда ты плакала от радости, что наконец увидела мир. Ты кружилась по лаборатории, взмахивала руками — ловила и ни за что не хотела отпускать свою синюю птицу. Ты расцеловала тогда и меня, и Славика, и даже шлем поливита. Мне тоже хотелось расцеловать эту удивительную машину, подарившую тебе весь мир, а мне — тебя.

Контакты у тебя получались неглубокие, чужой мозг не гасил твое сознание. Кстати, разве я не говорил, что так бывает только с очень сильными людьми, большой воли? Так вот. Однажды я подключил тебя к испанскому рыбаку Артуро Васкесу. И ты начала читать чьи-то прекрасные стихи. О море, о звездах…

В тот день, Оля, я спросил тебя: «А почему вы никогда не пишете о любви?» Ты повернула ко мне сразу ставшее строгим лицо, помедлила с ответом.

— Это слишком высоко. Будто в горах. А там легко заблудиться и пропасть.

— О-ох, — протяжно стонет старик. Руки его мечутся, он побледнел, судороги сотрясают тело.

— Отключай, — испуганно командует Славик.

Он быстро делает старику инъекцию кардинизина. Мы видим, как плохо нашему раннему гостю, и уже раскаиваемся, что согласились на его уговоры. Почти три часа «эстафеты» — это не шутка.

Старик еще слаб. Он задыхается от злости, тоски, презрения к самому себе и шепчет:

— Назад! Верните мне молодость. Сделайте хоть что-нибудь. Я не хочу умирать таким, таким… Возвратите меня. Я хочу иначе. Начать все снова. Иначе… Возвратите!

Он опять требует. Но уже не зрелища, а невозможного. Требует спасения. Мы не волшебники, поймите это, милый дедушка. И простите эту странную машину — подивит…

Старик хлопнул дверью. Он еле идет, и его модные перламутровые ботинки загребают в лужах мертвые листья. Мне больно смотреть на него. Это тот случай, когда приходится разводить руками: поздно, жить будет, но душу спасти невозможно.

— Когда мы наконец засядем за отчет? — вопросительно ворчит Славик. — Три месяца! Три месяца сидим на этой станции и не можем уразуметь, что внутренний мир человека не может быть и никогда не станет общественным достоянием…

— Вы, наверно, устали, ребята? — робко спрашивает Оля. — Я ненадолго. Загляну куда-нибудь — и домой. Так хочется побыть зрячей, полюбоваться осенью.

И уже тревожно — ко мне. Ищет лицом, будто радаром:

— Вы не сердитесь на меня, Егор? А то все молчите и молчите…

Ласковая моя. Смешная девчонка. Несмышленыш упрямый. Я мало знаю слов, в которые сразу веришь. Ну как тебе рассказать, что дождь уже кончился и стволы желтого света выросли в нашей роще? Что засыпает полуденным сном речка и вода тщетно пытается смыть у берега отражения багряных и золотистых крон. Как объяснить тебе, Оля, что сейчас мне тоже хочется писать стихи?

Вот что и сделаю. Не скажу тебе ни слова, а сяду в свободное кресло поливита и подключу твое сознание к себе… И тогда ты сама все поймешь. И узнаешь, почему я так упорно молчу.

Я словно невесомый. Словно хватил лишку молодого вина. Молча сажусь во второе кресло. Надеваю биошлем. Лицо Ольги все еще ищет меня, ожидает ответа.

— Подожди еще минутку, Оля… — шепчу я.

То была хорошо знакомая Антуану картина. Солнце стояло в зените и жгло землю зноем. Возмущенные сосны щедро стряхивали хвою, и она хрустела под ногами, словно пересохшее белье в крепких руках…

Кроме людей, в тени прятались самолеты. Их крылья вспоминали небо и временами вздрагивали то ли от незримых воздушных потоков, то ли от тайных желаний…

Воплощением полного покоя простиралось на востоке Средиземное море. День за днем оно смиренно дремало за широкими спинами скал…

Знакомая картина. Успевшая надоесть.

Антуану сказали примерно так: «Вы уже вдоволь налетались. Вы не имеете права так рисковать жизнью…»

Экзюпери ответил:

— Это невозможно. Теперь я пойду до конца. Я думаю, уже недолго.

Что он имел в виду? Не знаю. Спустя несколько дней Антуан добавил:

— Я нуждаюсь в этом. Я испытываю в этом одновременно физическую и душевную необходимость…

Что стояло за словом? Возможно, неудовлетворенность миром, в котором он столько страдал.

— Как твой малыш? — спросил Антуан и, неудачно наклонившись, поморщился от боли. Напоминала о себе давняя хворь.

Гавуалль смущенно улыбнулся и промолчал. Помог товарищу втиснуться в кабину, попросил:

— Будь осторожен, Экс. Кругом «фокке-вульфы»…

Тот махнул рукой. Ответные слова утонули в рокоте мотора.

Небо укачивало самолет, словно капризного ребенка. Руки привычно повторяли несложные движения пилотирования, а мысль умчалась далеко… Острая, как лучи беспощадного солнца: «Я слишком много требовал от этого мира. Я бил тревогу тогда, когда люди спали после сытного ужина, закрыв уши подушкой. Только бы не слышать, о чем говорят ветер, песок и звезды. Я сказал им в своих книгах много искренних слов, но кто гарантирует, что они не поставят их возле кроватей, будто красиво разрисованную ширму?»

Вспомнился позавчерашний вечер: стол, абажур, перо…

«Стоит ли писать о таком?» — подумал Антуан и обхватил голову ладонями. Это не принесло успокоения. Просто между его умом и этим безумным миром стали теперь ладони — между этим опасным миром, который уже не раз ранил его душу… Он вновь наклонился над горьким письмом:

«Любимая… В то время как я разгуливаю в небе Франции, — легли на бумагу слова, — я продолжаю оставаться зачумленным, и мои книги запрещены в Северной Африке».

…Откуда-то из середины неба неожиданно упал черный крест вражеской машины. Три пулеметные очереди вспороли утреннюю тишину. Плоскость моря перевернулась и начала медленно падать на самолет Антуана. Ударила еще одна очередь и подожгла окружающий мир. Антуан даже не почувствовал — попала в него пуля или нет. Только мысли все вдруг смешались, и в их калейдоскопе промелькнуло:

«То была печальная пирушка накануне полета.

Я был создан, чтобы быть садовником… А Ошеле так и не успел попрощаться…