Андрей Балабуха - Нептунова Арфа. Приключенческо-фантастический роман

— Памятники, конечно, дело великое, даже памятники природные, — Ганшин продолжал стоять насмерть. — Но можно ли противопоставлять их ценность тому потоку даровой почти энергии, которая будет падать сюда с неба?

— Не можно — должно. — В голосе Аракелова Ганшин ощутил уверенность в собственной правоте, может, даже превосходящую его, ганшинскую.

— Послушайте, Александр Никитич, — сказал Ганшин, меняя тон. — Вот вы батиандр…

— Бывший…

— Неважно. Значит, вы представитель едва ли не самой передовой области нашей, человеческой, науки. В какой-то мере можно сказать, что вы ее творение. Ее детище. И как вы можете противопоставлять поющую скалу, пусть даже феномен этот и любопытен, согласен, но по сути своей — диковину, не более, энергоснабжению огромного региона Океании? Не понимаю, честное слово, не понимаю!

— Так ведь я не противопоставляю. И никто из нас не противопоставляет. Ведь это же можно, можно и должно, повторяю, сочетать. Ну не будете вы строить свой энергоприемник здесь. Рядом построите. На другом острове. На искусственном острове на худой конец. Дороже — понимаю. Усложнение — понимаю. Трудности дополнительные — понимаю. Но здесь должен быть создан заповедник. Национальный парк. Морской национальный парк, так. И нельз иначе.

— Так ведь не в одних дополнительных трудностях дело, это же годы, годы, которые уходят, уходят безвозвратно, поймите! Мы запустим «Беату» на несколько лет позже. А что это означает для Океании? Для вашего Караури, Анна? Вы отдаете себе в этом отчет?

— Да, — твердо сказала Анна, и по тону ее Ганшин понял, что дальнейшие убеждения бесполезны. — Да, Николя.

— И не измените своего мнения?

— Нет, теперь уже нет.

— Что ж… — Ганшин на секунду запнулся, принимая решение. — Что ж… — повторил он, все еще колеблясь, но потом отрубил все же: — Ну а я такого решения ни одобрить, ни тем более принять не могу. У меня есть программа испытаний, утвержденная в МЭК и согласованная с правительством Караури. Я уважаю вас, Анна, я уважаю вас всех, но отступить от этой программы не хочу, не могу и не стану.

— Однако, Николя, я все-таки официальный и полномочный инженер-инспектор и имею право…

— Разве ваши полномочия, Анна, распространяются так широко, что вы можете остановить работы? — Ганшин пер напролом, ничего иного ему не оставалось.

Анна замялась.

— Нет, — признала она наконец. — Или, вернее, это не оговаривалось. Просто не могло прийти в голову…

— Если так, и говорить не о чем. Я решаю, мне и отвечать.

— Но я могу связаться. Радио, слава богу, есть. И тогда…

— Ночью? Кого и где вы застанете?

— Не сейчас, естественно. Утром.

— И там будут собираться, совещаться, решать, а на это уйдет и день, и два, и три… И время будет упущено. Нет! Испытания начинаются завтра. Все.

— Не все, Николя. Неужели вы не можете понять…

— Не могу, Анна, — сказал Ганшин, сжигая последние мосты. — Не могу.

— Эх, Николай Иванович. — Аракелов махнул рукой, постоял несколько секунд и, резко повернувшись, вышел. За ним последовали остальные.

Стоя посреди комнаты, Ганшин долго смотрел им вслед, хотя взгляд его и упирался в беззвучно и плотно закрытую Анной дверь.

«И все-таки Джайн бывает джентльменом. Когда хочет. Редко, правда, он этого хочет, ох, как редко… Ну да что там, я же знала, на что шла, когда отправлялась в плавание. Не первый ведь год мы с Джайном. Хотя нет, здесь он другой, не тот, что дома. Совсем, совсем другой. Свободный. Решительный. И жестокий. Грубый. Как это получается у него — все вместе? Но получается… А у меня что получается? Если б я знала… Хорошо Линде — поплакала, поплакала, а потом снова со своим Алем милуется, попробуй его задень — глаза выцарапает! Сама может костерить его почем зря, но — сама. Смешная девчонка! Может, впрямь взять ее за шиворот, свести на берег, когда придем на Тонга, — в аэропорт, домой, вытащить ее из этой нашей кучи? Или пусть сама барахтается, как может? Да когда же я наконец научусь решать хоть что-нибудь, не спрашивая совета у других? Или так и буду вечно ходить за кем-то как привязанная? Или — так и надо? Не знаю, ничего я не знаю, да и как можно знать что-нибудь, когда под тобой все качается — палуба, яхта, море, вся жизнь качается, качается, качается, попробуй удержись, не упади за борт, а держаться надо, надо, надо, потому что, если выпадешь, никто руки не протянет, спасательного круга не кинет, скажет только: «Барахтайся сама, детка, может, и добарахтаешься до чего!» И все. Сама. Только сама. А я не хочу, я ведь женщина, я слабая, а тут еще эту дурочку тащить… Господи, как я устала, и хоть бы немного твердой земли под ногами, хоть чуть-чуть, хоть на один день…»

— Да, задала ты мне задачку, тама… — Ислел Фалемахафу, министр энергетики и туризма, откинулся на спинку своего необъятного кресла и, прикрыв глаза, погрузился в размышление. Воцарилась тишина, нарушаема лишь доносившимся сквозь распахнутые настежь окна размеренным рокотом далекого прибоя.

Собственно, эту схватку можно считать выигранной. Сколько бы ни размышлял почтенный тамана Ислел, но придет-то он именно к тем выводам, к которым подтолкнула его Папалеаиаина… Впервые за сегодняшнее утро она позволила себе немного расслабиться.

Утро это началось для нее поздно, за каких-нибудь полчаса до того, как катер мягко привалился к причалу Национального яхт-клуба. Зато благодар заботливости Орсона и Бена, ночь напролет ведших катер в незнакомых им обоим водах архипелага, она выспалась более или менее достаточно для того, чтобы весь день — и нелегкий день — чувствовать себя в форме. Правда, оказавшись дома, она сквиталась с ними: уступила Бену свою спальню, и через четверть часа он уже спал сном праведника; Янг получил в полное свое распоряжение кабинет Папалеаиаины.

— Может, и вы вздремнете, Орсон? — предложила она, указывая на широкую тахту, где любила поваляться, приводя в порядок мысли, когда работа особенно не ладилась. — Не железный же вы…

— Ни в коей мере. Но прежде всего дело. Вот закончу — и завалюсь: И — предупреждаю — буду храпеть самым что ни на есть постыдным образом.

Папалеаиаина не настаивала — Орсон был, безусловно, прав. Она быстро приняла резкий контрастный душ (привычка, оставшаяся еще со студенческих лет), вмиг сбивший и смывший с нее последние следы усталости. Потом наступил черед танца, тоже контрастного, где летящая плавность сменялась вдруг яростным буйством; просто удивительно, как танец этот, которому она научилась еще в детстве, не утомлял, а, наоборот, вливал энергию. Не только тело, но даже мысль наполнялись легкой, звенящей, светлой силой. Такого, была уверена Папалеаиаина, не дала бы никакая зарядка. Перебрав свой не слишком богатый гардероб, она остановилась на сари глубокого синего цвета. Пожалуй, никакая другая одежда так не подчеркивает всех линий фигуры, ее изящества и женственности, не придает такого царственного величия. А сегодня и это должно было служить ей оружием. И лишь теперь, приведя себя в полную боевую готовность, Папалеаиаина взялась за телефон.