Георгий Гуревич - Ордер на молодость (Сборник с иллюстрациями)

А когда благодарят, когда ценят, и работа ладится. В своей нише оказался в Заволжье, не то что в Паго-Паго — нежелательный кандидат в космические монтажники.

Три года провел я в степях и был доволен, и мной были довольны, повышали, стал я старшим архитектором, был самым молодым среди старших. Но потом все же ушел я с проектирования на планировку.

Для постороннего уха проект и план — нечто близкое, почти одно и то же, на самом деле планировка — совсем другая работа. В ней свой интерес: главное — многогранность. Планировщику надо все вместить в голову: рельеф, почву, климат и микроклимат, осадки, гидрографию — реки, ручьи и подземные воды, экономику будущего района — промышленность, сельское хозяйство, транспортные связи, внешние и внутрирайонные, подсчитать население, в нем градообразующий фактор (работники производства), а также и неградообразующий (жены, дети, повара, парикмахеры, школьные учителя, спортивные тренеры, ремонтные роботы и роботы, ремонтирующие роботов). Ничего не забыть, все расставить на местности так, чтобы всем было удобно — работникам, детям, поварам, учителям и роботам, — удобно-удобно-удобно, а сверх того еще и красиво.

Масштабно! Увлекательно! Но без особенной охоты перешел я на планировку.

Безлюдно! Владелец домика в саду — персона, личность, с которой имеешь дело. А десять тысяч жителей района — это десять тысяч усредненных единиц. Они как пассажиры на самолете. Грузоподъемность такая-то, средний вес «единицы» — шестьдесят кило, следовательно, самолет поднимает столько-то. Для самолета пассажиры — это безличный груз, подлежащий доставке. Для районного архитектора нет индивидуумов, есть десять тысяч, подлежащих расселению. Не имеет он возможности знакомиться с каждым.

Так что не рвался я в планировку. Но были причины для перехода. Две. И обе личные.

Первая: скромные мои способности. Рисовальщик я приличный, но не художник.

Рисовать люблю и могу, в школе рисовал с охотой, хотя светоживопись мне не давалась. Но архитектор должен быть не просто рисовальщиком, еще и броским художником — рекламистом. Да, я вижу дом мысленно, выстроил его в своей голове, как оно полагается по Марксу, выстроил со всеми наличниками, балясинами, пилястрами, фризами, карнизами. Вижу. Но я еще должен подать его заказчику, обязан быть хитрым поваром, который так украсил блюдо, чтобы слюнки потекли, прежде чем довелось попробовать. Я вижу в своей голове, я понимаю, что аппетитное будет жилье, но нужно еще заказчика убедить… а краски не ложатся. Приходится помощникам поручать: «Марк, Юсуф, Закия, Ласа, изобразите позаманчивее, так, этак, как вы умеете!»

Они-то умеют, а я не умею. Нехорошо, если старший не может показать младшим.

И тут еще примешивались семейные обстоятельства. Женился я. Среди младших оказалась в нашей мастерской милейшая девушка, пышечка-толстушечка, чернобровая, с черными усиками над уголками губ, говорливая такая, ручеек журчащий. И на меня все посматривала ласково. Недаром Ласой назвали, Ласочка, ласковая моя. На дню раз десять подходила консультироваться, на массовках подсаживалась. Понял я, что нравлюсь ей, сделал предложение, говоря по-старинному, и было принято оно благосклонно.

Любил ли я ее? Любил, конечно, но не так, как Сильву, без юношеской растерянности, без головокружения, без отчаяния со скрежетом зубовным. Любил как жену, самого близкого на свете человека, как дочку любил, нежно и снисходительно, как товарища, соратника во всех делах житейских, как свою половину, то есть как самого себя, даже больше — как половину слабую, требующую больше.

У Ласы не все сложилось благополучно в жизни. Хотя она была моложе меня года на два, но уже успела побывать замужем, и неудачно. Не сладилось там, не знаю что, не выпытывал подробности, по ее вине или по вине мужа не сладилось. И были роды, неправильные… и Ласе запретили иметь детей. Большая травма! Хотя

Ласа хорохорилась, но на всю жизнь осталось у нее ощущение ущербности. Женщина без ребенка, не выполнила предназначение!

Может быть, оттого отчасти она так торопилась во вторую молодость.

Темперамент и неизрасходованную материнскую энергию Ласа вкладывала во всяческие затеи. Ни дня без затей! Вдруг ей взбрело в голову слетать на денек в Париж, Пекин или на Северный полюс, завести розарий в саду, заменить розы плавательным бассейном, отпуск провести в подводном колоколе, научиться играть на арфе, переселиться на Памир. И я, хотя эти рывки не в моей натуре, почти всегда соглашался, даже потакал, потому что понимал ее мятущуюся натуру и потому что жалел. Помнил: сильный мужчина должен уступать слабой половинке, даже подавляя свое самолюбие, место уступить талантливой помощнице, уйти самому на районную планировку.

Ласа моя была самостоятельной личностью, и если первое время она шумно восхищалась мной: «Ах, какие замечательные идеи у нашего старшего! Ах, как он все продумал!» — в дальнейшем проступило подспудное: «И я так могу, и даже превзойду его, давно бы превзошла, если бы не хлопотливая женская жизнь». И так как Ласа дейстительно рисовала лучше меня и действительно соображала быстрее, и так как дома она привыкла командовать сто сорок восемь часов в неделю, на оставшиеся двадцать рабочих часов ей трудно было перестроиться: не возражать мужу, не спорить с ним, не поучать и не давать указаний. В результате у всех в мастерской и у меня лично сложилось впечатление, что я напрасно возглавляю группу жилья, не свое место занимаю, загораживаю дорогу талантливой женщине.

Я согласился и перешел на планировку. Освободил место старшего для Ласы.

К сожалению, она не справилась. У каждого из нас свои грехи: у меня — недостаток способностей, у Ласы — избыток. У нее чересчур много идей, одна лучше другой. Но в проектировании, возможно и в любом деле, идеальных решений не бывает. Проект — это компромисс между природой и людьми, мечтами и материалами, квартирой и улицей, зеленью и асфальтом. На какой-то пропорции надо остановиться и довести решение до конца. Ласе никогда не удавалось довести. При первом же осложнении ее обуревало желание все порвать, выбросить и начать сначала.

Так что не удержалась она в старших… и даже в архитектуре не удержалась.

Все-таки возни с детьми ей недоставало; она пошла в школу преподавать рисование, потом общую эстетику. Вот это оказалось ей по нраву — все виды искусства: живопись, зодчество, музыка, театр, кино, стерео, видео, поэзия, мебель, платье — одно, другое, третье, экскурсии, выставки, музеи, оценки, дискуссии…

Но все равно чужие дети не заменили своих. И как только объявили всеобщее омоложение, с заменой внешности и физиологии по желанию, Ласанька моя среди первых кинулась записываться. Ей еще и пятидесяти не было, но она с такой страстью доказывала, что она несчастный, разнесчастнейший человек, никто не смеет заставлять ее доживать срок в прежней оболочке… Добилась!