Николай Лукин - Судьба открытия

Сейчас лицо Зберовского напряжено до предела. Буквы прыгают перед глазами. А его сердце уже захлестнуло новой радостью — другой, вовсе неожиданной.

Он закричал хозяйке:

— Откройте ставни! Настасья Лукинична, я прошу рубашку — пожалуйста, чистую крахмальную рубашку! Погладьте только хорошо. Воды горячей для бритья! Мне приготовьте щетку и сапожный крем!

Никогда он этак торопливо не покрикивал. Ну, дело ясное: депеша не к добру. Млея от любопытства и волнения, Настасья Лукинична со всех ног кинулась в кухню. Зашипела на девчонку Глашку, сестрину племянницу, — погнала ставни открывать. Сама схватилась сыпать угли из печи в утюг.

Зберовский же, в спешке одеваясь, не расставался с телеграммой. Перечитывал ее в третий, пятый и десятый раз:

«Сегодня поездом номер одиннадцать буду Яропольске Прошу встретить

Допустим, у нее пересадка с поезда на поезд. Вздор! Здесь не бывает пересадок. Отсюда только ветка на заводы. Так почему Зоя будет в Яропольске?

И Зберовский метался по комнате. Она у него большая, забитая всяческим хламом. В ней лишь полки с книгами принадлежат ему, а остальное все хозяйское.

Жил столько времени — не замечал, а теперь почти с ужасом увидел, до чего его жилище неприглядно.

Он представляет себе: вот Зоя входит сюда. Сразу против окна на стене, на обоях, огромное пятно. Облезлый, низкий потолок. Тот стул — со сломанной ножкой, этот — с продавленным сиденьем. Комод, о котором хозяйки говорили, что перешел им по наследству от их мамаши, покойной попадьи.

Зберовский удивленно смотрит на ворох бумажных цветов, стоящих в углу на комоде. Неужели они были у него в комнате всегда? Вообще бумажные цветы как бы символ яропольского мещанства. А эти вовсе скверны. Пыльные, засиженные мухами.

Подумав: он эти уберет, а надо бы найти живые хризантемы, — Зберовский бросился к столу, где бритвенный прибор. Нужно быстрее побриться, если он хочет хоть что-нибудь успеть!

Настасья Лукинична принесла ему горячую воду, ушла, но тотчас заглянула снова:

— Григорий Иванович, там вас допытывается человек один.

— Как — допытывается? Кто?

— Прислуга Расторгуевых замужем за ним… Мужик обыкновенный. Стрелочник, что ли, с железной дороги.

— Чего ему надо?

— Вас видеть самолично требует.

— Ну, сюда позовите его!

Когда посетитель вошел в комнату, Зберовский извинился перед ним за то, что принимает во время бритья, предложил сесть и спросил, чем может быть полезен.

А путевой сторож, поздоровавшись, но ничего не объясняя, достал из-за пазухи смятый, слегка замасленный конверт. Подал его. Сам попятился к двери.

Зберовский сказал: «Погодите немного» и, как был, с одной щекой намыленной, с другой побритой, небрежно оторвал кромку от конверта. Короткая записка. Почерк он будто бы видел когда-то…

Внизу: «Н. Осадчий».

Осадчий! Боже мой! Какими судьбами?!

«Дорогой Гриша! Сейчас я недалеко от нашей прежней мансарды. Живу без адреса. Пользуюсь внезапной оказией, поэтому тороплюсь. Пишу о главном.

Я с большой просьбой. Если к тебе в ближайшие месяцы обратятся порознь два-три моих товарища, сославшись на меня, то приюти каждого из них у себя в квартире. На сутки или на двое — там сколько понадобится. Выдавай их за своих петербургских друзей. Они тебя не обременят. А меня этим очень, очень обяжешь. Необходимо крайне.

Тебе понятно, что их визит не должен привлечь к себе чьего-нибудь ненужного внимания.

Может статься, и я чуть попозже заеду. Тоже попрошу приюта у тебя. Расскажу кое-что интересное. Сейчас некогда писать.

Я на тебя твердо полагаюсь, Гриша. Верю тебе.

Взгляд Зберовского вскинулся от записки к человеку, принесшему ее. Но его в комнате уже не оказалось.

В какой-то момент промелькнуло смутное ощущение тревоги. Однако тут и радость; и даже сам оттенок тревоги будто поднимает Зберовского в собственных глазах. Он возбужден. Мысли вьются, сталкиваются друг с другом.

Вот телеграмма Зои.

Как же они с Зоей будут: кстати ли им — конспиративная квартира? Ничего, Зоя не станет возражать…

Ведь она же едет! Подъезжает к Яропольску!

Нынче у него в гимназии лишь один урок. К черту всякие уроки! До уроков ли сегодня!..

И вдруг снова стук в дверь. Голос Настасьи Лукиничны:

— Григорий Иванович, к вам опять!

Вытирая шею и лицо одеколоном, Зберовский выглянул из комнаты. У кухни стоит Вахрамеич, гимназический служитель. Держит шапку в руке.

— Зачем пришел? — спросил Зберовский с досадой.

— Вас господин инспектор велели позвать. Чтобы вы к ним — к девяти часам. Они уже в гимназию прибыть изволили…

— Пусть он убирается куда угодно! — неожиданно крикнул Зберовский. — Так ему и передай! Ясно тебе?…

Туман такой густой — домов на другой стороне улицы не видно. Позднее утро, но, словно в сумерки, темно.

До прихода Зоиного поезда осталось сорок пять минут.

Зберовскому хотелось бы приехать на вокзал на паре лошадей, в хорошем экипаже. Однако все попытки наспех где-нибудь нанять их оказались бесполезными. Не удалось найти даже обыкновенной извозчичьей пролетки.

А времени уже — в обрез. И вот он пробирается по городу пешком. Торопится. Под ногами слякоть. Ни мостовых, ни тротуаров в Яропольске нет. Надо то прыгать через лужи, то описывать зигзаги по едва протоптанным среди вязкого месива тропинкам.

Чем ближе миг приезда Зои, тем томительнее нарастает на душе волнение.

Из молочной мглы, окутывающей город, проглядывают отдельные дома, заборы, крыши. Слева выступило двухэтажное здание гимназии. Зберовский прошел мимо. Вскользь мелькнула мысль об инспекторе. Но теперь это не было даже неприятно: это казалось чем-то посторонним, будто вовсе и не относящимся к нему.

Главную улицу города пересекает река — небольшая речонка, единственная, к слову говоря, на весь здешний уезд. И название как бы соответствует ее масштабу. Речку называют: Малахайка. Через Малахайку ведет достаточно ветхий уже бревенчатый мост.

На мосту Зберовскому пришлось посторониться. Навстречу ехала телега, и жидкая грязь, покрывавшая середину моста, брызгала из-под копыт при каждом шаге лошади.

Он шел, почти прижимаясь к перилам. За перилами внизу — серое зеркало воды.

Именно сейчас его остро охватило чувство счастья. Вспомнился Аничков мост в Петербурге. Та Зоя, с которой они стояли под дождем, недосягаемая, милая, бесконечно дорогая, будет тут, с ним рядом, вопреки всему!

Теперь он кинулся вперед еще быстрее. За мостом через квартал — направо в переулок. Отсюда на версту до станции тянется пустырь.

Вокруг точно белая вата. Чернеет лишь дорога с глубоко вдавленными колеями, да и она где-то близко тонет в облачной мгле.