Николай Лукин - Судьба открытия

— Совет съезда горнопромышленников Юга России, ценя мои заслуги, уполномочил меня… — И говорящий замолчал на половине слова.

Лисицын повернулся — весь внутренне похолодел. Прямо перед ним, лицом к лицу, — Завьялов. Сидит, расставив локти на столе. Такой же точно, как прошлым летом в Харькове, на вокзальной площади. Бакенбарды на щеках. Пружина от пенсне топорщится над переносицей.

— Ба! — воскликнул Завьялов и округлил толстые губы. — Владимир Михайлович?

Съежившись, Лисицын оглянулся назад, взглянул направо, налево. Тут — Рамбо, здесь — инженер с рудника князя Кугушева, у дверей стоит Галущенко. Кому из них не известно, что он — Владимир Михайлович Поярков?

— Верно, — сказал он наконец. — Меня зовут Владимиром Михайловичем. Однако вас, простите, сударь, не имею чести…

— Нехорошо! Нехорошо не узнавать! Да Завьялов же я, господи! Вместе в Горном институте… Разве забыли?

— Не имею чести!.. — продолжал упорствовать Лисицын. — А в Горном институте я вовсе не учился. Вообще в Петербурге не бывал!

На мгновение он кинул косой взгляд в сторону Галущенко. Вдруг вспомнил: сам рассказывал когда-то ему и Кержакову, будто жил в Петербурге, познакомился там с одним ученым…

У Галущенко в глазах: «Дывысь, як крутит штейгер!»

Завьялов сложил губы пирожком и смотрел, как судебный следователь.

А Лисицын чувствовал, что нелепо краснеет; застигнутый врасплох, не может овладеть собой. Он сделал попытку исправить положение. Проговорил, глядя на Завьялова насколько мог спокойнее, но по голосу все-таки было заметно, как он взволнован:

— Ошиблись, милостивый государь. За кого-нибудь другого меня приняли. Перепутали… Бывает… А я, знаете, — Поярков.

— Кто это — Поярков?

— Ну, я — Поярков, конечно. Владимир Михайлович Поярков.

— Лисицын вы! — крикнул Завьялов. — Анекдот, честное слово анекдот! — Посмотрел на Рамбо, словно призывая его в свидетели, и тут же запальчиво показал обеими руками: — Вот сидели с ним вместе на студенческой скамье, а теперь человек от себя отрекается. И в Харькове встретился как-то у вокзала…

— А ну вас!.. — во всю силу голоса закричал Лисицын. В наступившей тишине он круто повернулся. Подтолкнул Галущенко: — Пойдем отсюда, слушать не желаю!

Галущенко попятился, вконец озадаченный. Они вышли. Лисицын с яростью захлопнул дверь.

Когда команда возвращалась на спасательную станцию, в степи пахло полынью. Стрекотали кузнечики. Ящерицы грелись на солнце. Едва фургоны к ним приблизятся, ящерицы убегали прочь, скользя проворными змейками.

В переднем из фургонов спасатели ехали молча. Галущенко задумчиво теребил усы и так поглядывал на штейгера, точно собирается о чем-то с ним заговорить. Он прикидывал в уме, может, тут и верно к Потапову послать на «Магдалину» надо… Однако он решил не торопиться, побеседовать сперва с самим Потаповым.

Лисицын ехал, сидя, как каменный идол. Лишь уже сойдя с фургона, у себя во дворе, он ощупал нагрудный карман. Из глубоких недр памяти почему-то выплыла фраза по-латыни: омниа мэа мэкум порто — все мое ношу со мной.

Ему еще не было ясно до конца, какие выводы он должен сделать, куда он кинется, что именно предпримет. Он четко сознавал одно: обстановка требует безотлагательных решений и самых энергичных мер.

Солнце медленно клонилось к горизонту. Лисицын то запирался в своих комнатах, то без надобности шел в аппаратный зал, то выходил на крыльцо, присаживался на ступеньку. Все, над ним нависшее, ему представлялось гораздо более сложным, чем это в действительности было. И Завьялов и Крумрайх ему сейчас кажутся только исполнителями чьей-то воли, только щупальцами, которые к нему протягивает кто-то далекий, злобно ищущий его. Тот же самый, что когда-то в Петербурге. И опять стягивается грозная петля!

Видеться с Терентьевым пока он не хотел. Не побывал у него, как обычно, вечером.

Между тем стемнело. План действий сложился окончательно.

Враг стережет его и в Петербурге на вокзалах. Жандармские заставы надо обойти. Для этого он выйдет из вагона за две, за три станции до Петербурга, а дальше двинется пешком.

Первая и главная задача в Петербурге: разыскать во что бы то ни стало Глебова.

Отсюда нужно исчезнуть бесследно. Выехать нынче на рассвете, чтобы успеть к раннему утреннему поезду.

Перед рассветом он прикажет на конюшие срочно подать экипаж с парой лошадей. Тогда же он зайдет к Терентьеву, разбудит, поблагодарит за все хорошее, извинится, попрощается.

За оставшиеся до отъезда несколько часов ему необходимо разобрать свою лабораторию. Громоздкое и малоценное придется бросить здесь. А то, что в будущем еще послужит для работы, он начал тотчас упаковывать в ящики. Их он сдаст на железную дорогу. Отправит в любой близкий к Петербургу город — багажом до востребования.

Теперь он метался в своем тесном пространстве. Но движения его были безукоризненно точны. Приборы с легкостью разнимались на составные части. Одно — в ящик, в мягкие стружки; другое — грубо в кучу, под стол.

Лаборатории уже не стало. Ящики уже почти заполнены.

Лисицын нет-нет, да остановится с закрытой банкой или медными клеммами в руках. Постоит минуту, будто слушает, настороженно озабоченный. Уж очень смутно и тревожно было у него на душе.

Ночь. Тихо вокруг. Ни человеческого голоса, ни звука шагов… Весь мир словно умер. Только лампочки горят да темные окна смотрят на Лисицына. Точно он один на свете по-настоящему живой — как казалось когда-то ему маленькому, пятилетнему.

Он положил на ящик крышку. Поднялся. И чудится ему, будто в этой тишине притаилось что-то страшное, неотвратимо надвигается, вот-вот обрушится на него.

Вдруг сейчас придут его арестовать? Вдруг он не успеет уехать?

Снова каторга, тюрьма, и погиб труд всей жизни! Никому и не приснится даже сказочное изобилие, которое через год-два могло бы стать всеобщей явью!..

Его трагедия в том, что на всей Земле нет человека, знающего принципы, научную канву открытого им синтеза, — человека с честным сердцем, кто захотел и мог бы в случае чего взять на плечи непомерный груз его открытия. Здесь его величайшая ошибка. Почему он не искал таких людей среди ученых, почему не доверил кому-либо из них теоретических основ своей работы?

Со своим открытием он до ужаса одинок…

И теперь, в эту последнюю на спасательной станции ночь, ему вспомнилось: от Терентьева он слышал, что два года тому назад сто профессоров и преподавателей Московского университета одновременно подали в отставку в знак политического протеста. В числе их был старый, больной Климент Аркадьевич Тимирязев.

Но Тимирязев еще жив! И, надо думать, есть у Тимирязева ученики, друзья, последователи!..