Юрий Яровой - Зеленая кровь

Несколько сложнее для Сварога оказалось решить вторую проблему — нового секретаря он заводить не пожелал. Поэтому Сониной пришлось работать и учиться в две смены: утром — в медицинском, а вторую половину дня — работать у симбиозников. И возвращалась она домой уже под ночь.

Я в то время тоже часто работал по вечерам. Квартиры мне еще не дали, а комнату я снимал в доме, где все почему-то делалось на крике, и приходить в такой дом не очень хотелось. Разорвать не разорвут, но — и в покое не оставят. И я сидел до ночи в лаборатории. А когда надоедала эта бесконечная канитель с пробирками и чашками Петри (даже горячей воды тогда у нас не было!), уходил бродить по парку. Там-то все и случилось.

Не помню уж, что она делала на моем пригорке, кажется, готовилась к экзаменам, но у нее был такой отрешенный вид. Сидела под березой, откинув голову на ствол и подставив умиротворенное лицо вечернему солнцу. На ней была зеленая кофта, под цвет первой листвы, а безвольно опущенные руки казались ветвями самой березы…

Долго я стоял в оцепенении, боясь треском случайно раздавленного сучка или шорохом прошлогодней, сухой листвы испугать ее — мне казалось, что она спала. Но вдруг я услышал:

«Долго вы меня будете разглядывать?»

Ничего не изменилось ни в ее расслабленно-умиротворенной позе, ни в ее покойно-счастливом лице — ни один мускул не дрогнул. И все же это сказала она — кроме нас здесь, в этом глухом уголке, не было ни души.

Я подошел, сел рядом. Земля была уже теплой, хотя и чувствовалась еще весенняя сырость.

«А вы не простудитесь?»

Она улыбнулась и, не меняя позы, все так же, с закрытыми глазами, сказала:

«А я давно за вами наблюдаю: подойдете или нет? И не говорите, пожалуйста, банальностей. Хорошо здесь, верно? Я вторглась в ваш частный уголок? Но я этот уголок открыла раньше вас. А сегодня не думала, что вы тоже придете к озерку. Я сейчас уйду, нет сил подняться — так хорошо, верно?»

«Правда».

«Вы меня не прогоняете?»

«Нет, что вы!»

«Спасибо. Мне здесь хорошо. Давайте помолчим. Послушаем птиц».

Она так и сидела — откинувшись на ствол березы и уронив руки. И на меня не смотрела.

«Непонятный вы человек. Александр Валерьевич», — вдруг сама она нарушила молчание.

«Почему?»

«Да так. У вас что, нет никого близких? Почему вы все время проводите в парке?»

«А вы?»

«Я? — Она слабо улыбнулась. — Я отдыхаю. Если бы я могла уйти домой раньше…»

«Разве Сварог вас не отпускает?»

«Как я могу уйти? Андрей Михайлович наоборот — прогоняет меня. Вот я и хожу по парку. Похожу с полчасика, а потом вернусь. А он меня, знаю, ждет. И мы снова работаем. Почему вы его зовете Сварогом? Неприятно слышать».

«Его все так зовут».

«Все — может быть. Но к вам-то он относится иначе».

«Почему? Вы шутите… Да, по-моему, ему самому нравится, когда его называют Сварогом».

«Ничего вы не знаете. Все вам кажется…»

«А вы знаете?»

«Да. Знаю».

Она это сказала таким тоном, что разговор сразу иссяк.

«Мне пора, — сказала она, встряхнувшись. — Вы на меня не очень сердитесь?»

«За что?»

«За то, что я вторглась в вашу частную жизнь».

Я посмотрел на нее: смеется? Посмеивается.

«Это ведь ваш, оказывается, уголок. Значит, ваша, а не моя частная жизнь».

«Вы с этим согласны? — улыбнулась она, обрадовавшись. — Тогда я оставляю за собой право сохранить это озерко в своих частных владениях».

Она убежала легкой, танцующей походкой — словно поочередно кружась то с сосной, то с осинкой, то с березкой… Что же мне было делать? Искать себе другой уголок? Сознаньем я понимал, что так и надо сделать. Да, сознаньем я это понимал. А ноги… А ноги меня на следующий день сами привели к озерку. И опять я ее застал в прежней позе: голова запрокинута на ствол березы, руки опущены, на лице — безмятежность и покой.

«Не бойтесь, — позвала она меня, — не укушу. Посидите рядом, я вам не буду мешать».

Там, под плакучей березой, все и случилось. И хотя уже два года минуло, до сих пор не могу отделаться от мучительного чувства стыда: залитый солнечным светом пригорок, Тая в белой блузке и я сам, наполовину обнаженный… Меня трясло словно в лихорадке, я скрипел зубами от ненависти к самому себе, не сумевшему справиться с мутно-кружащим голову чувством, я готов был головой биться о землю, только бы исчезло это проклятое, бесстыдное солнце.

Видимо, она поняла, что со мной творится. Чуть повернула голову, прикоснулась губами к моей щеке и прошептала:

«Тебе плохо? Закури. И мне дай». По моим понятиям, после того, что произошло, я должен был сделать предложение. И я его сделал — на следующий день. Дождался, когда выползет из своего вытяжного шкафа и удалится Сварог, и пошел к симбиозникам. Тая стояла у окна, наверное, она знала, что я приду. Но мое «здравствуйте» словно не услышала — даже головы не повернула.

«Тая, я хочу у вас просить прощения», «За что?» «За вчерашнее».

Она помолчала, потом повернулась и подошла ко мне. Покачала головой, усмехнулась, поправила галстук.

«Не надо об этом, Александр Валерьевич. Я ведь сама этого хотела».

Я знал. Уже потеряв голову, не владея ни собой, ни руками, я вдруг услышал: «Не надо. Я сама». Удивительно, сколько достоинства было в этом: «Я сама…»

«Тая, — чувствуя, как начинают гореть уши, продолжал я свое идиотское объяснение, — я вел себя недостойно. Простите меня. Я хочу, чтобы вы стали моей…»

«Не надо, — быстрым движением прикрыла она мой рот ладошкой. — Не говорите больше ничего. Я все знаю сама».

Усмехнулась еще раз — невесело, с легким вздохом и добавила:

«Будем считать, что ничего не было. Идите, мне нужно позаниматься».

Дня три я уходил из лаборатории вместе со всеми, потом опять остался — нужно было, срочное дело, а часов в восемь ноги меня сами понесли в наш «частный уголок». Но ее там не было.

А на следующий день она зашла ко мне в лабораторию.

«Глупо все это. Пойдемте, побродим».

И мы действительно погуляли — так, для вида. А потом я очнулся под той самой плакучей березой…

Это с виду кажется: что особенного? Зашел человек в гермокамеру, пробыл там пару недель или месяцев, можно сказать, в стерильных условиях, в уюте, в комфорте, питаясь строго по графику, хотя и лиофилизированными, то есть высушенными в вакууме продуктами — тут мы ничего не изобретали, а договорились с московским комбинатом, чтобы нам выделили те же продукты, которыми кормят космонавтов, — это, однако, только с виду кажется просто.

Чтобы облегчить себе задачу, мы через клинику, городскую, конечно, своей нет, пропустили всех потенциальных кандидатов в испытатели — и парней, и девушек. Нескольких из них пришлось после этих обследований направить на лечение — даже не подозревали, что носят в себе патогенные микробы и скрытые болезни. Затем все прошедшие обследования в городской клинике и выдержавшие тесты психоневрологов поступили в спортивнофизкультурный диспансер — тоже была проблема! Если в городскую больницу наших испытателей не берут, потому что они здоровы, то в этот диспансер — потому что они не спортсмены, а обыкновенные смертные. Но тут у нас было безвыходное положение: исследования на велоэргометре, исследования основного обмена веществ под нагрузкой и прочие эксперименты с сердцем мы могли провести только в этом диспансере, ибо только там была нужная аппаратура.