Михаил Анчаров - Самшитовый лес

- Со мной беда, - сказал Сапожников.

- Ну.

Дунаев на кухне громил посуду. Сквозняк надувал и тормошил ситцевый занавес, отгораживавший Нюрину половину.

- Какая она? - спокойно спросила Нюра.

- Не знаю.

- Значит, влюбился...

- Поехал к Барбарисову по делу - и вот что вышло. - Сапожников кричал сдавленным шепотом. - Я ее вижу все время! Ясно? Мне все опостылело! Ясно? А вы с Дунаевым все время молчите! Ты же все время молчишь!

Нюра ничего не отвечала, только все время убирала прядь со лба.

- Я ничего понять не могу! - шепотом орал Сапожников. - Я не знаю, похоже это на любовь или нет! Какая, это любовь, если я помню все свои дурости и ошибки? Любовь должна быть беспечной, а я жду спасителя... Понимаешь? Понимаешь?

Он таращил глаза и разевал рот, как рыба.

- Трус... - медленно сказала Нюра.

И Сапожников опомнился.

- Что ты сказала?

- Трус ты, - припечатала Нюра.

- Я не трус, - сказал Сапожников. - Ты ошибаешься... Просто она очень похожа. Нюра ничего не ответила. Сапожников посмотрел на нее пристально, уже догадываясь.

- Я тебя правильно понял? - спросил он.

- Иди к телефону, - крикнула Нюра, - иди!

- Я не трус, Нюра. - Сапожников поднялся и вытер лицо. - Я просто забыл, что надо быть храбрым.

Он вышел за перегородку, пузатую от сквозняка, и Нюра слышала, как захрипел и защелкал телефонный диск.

- Междугородная? Я бы хотел заказать разговор с Ригой...- Не дрейфь, суслик! -тихонько сказала Нюра.

Но он расслышал, конечно.

- Ах, черт возьми, - сказал там, за перегородкой, Сапожников. - Я слышу родимый голос. Спасибо, сержант.

- Почему сержант? - тихонько спросила Нюра.

- Да... - сказал Сапожников. - Слушаю... Вика? Да... Это я... Ты можешь вырваться на денек?.. Ладно. Жду. Ни о чем другом думать не могу... Да, кончили, кончили... отбой.

Он положил трубку, и Нюра слышала, как он сказал:

- Что я наделал?

Нюра тоже что-то сказала, по Сапожников не расслышал на этот раз.

Давайте сделаем затемнение.

И в этом затемнении Сапожников провел сутки, весь закостенев от ожидания, ходил по магазинам, подарков и антикварным, наталкиваясь на людей, - искал тяжелый цыганский браслет, твердо зная, что нужен именно такой, и не нашел его и даже сам начал делать его из куска латуни, пока не опомнился и не увидел, что у него выходит не браслет, а скорее наручник, и догадался что барельеф из сплетенных трав и танцующих менад, который стоял у него перед глазами, видимо, должен все-таки делать скульптор, и желательно древнегреческий, и тут он испытал счастье, потому что ночь прошла и был розовый ледяной рассвет и еще куча времени на то, чтобы побриться, одеться и вымести из комнаты медные опилки. И тут он вспомнил, что до Внукова дорога в тысячу верст и надо еще искать такси, и вылетел пулей из дома. Такси он нашел сразу и разбудил водителя, который спал на сиденье, накрывшись журналом "Спортивная жизнь России". Всю дорогу до Внукова они летели по розовой дороге, в щель окна ножом входил ледяной ветер осени, и Сапожников разговаривал и разговаривал не переставая, и стрелка на часах то делала гигантские скачки, то застывала на месте, и Сапожников разговаривал и разговаривал, как контуженый.

А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов, ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну свою примету - зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, на "молнии", и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы наверняка, но водитель сказал "не надо" и трешку не взял. Тогда Сапожников обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все пассажиры, все как есть, входят только в одну дверь и самолет из Риги не запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе и сидеть ему неудобно, он сидит на купленном букете, потому что всегда стеснялся цветов.

Он еще успел купить второй букет, и его чуть не постигла такая же участь, и, ничего не стесняясь, встал у двери и тридцать семь минут приставал ко всем прибывающим - не из Риги ли они. Взревывали, гудели и кашляли моторы, слепяще покачивались винты, болтались прозрачные двери вокзала, и Сапожников выскочил на летное поле и побежал навстречу редкой цепочке людей, потому что, как только перестал вглядываться в дальние лица, сразу узнал походку Вики - она шла осторожно, как по булыжнику.

Он остановился потому, что понял - сейчас потеряет сознание. Он когда-то читал о таком в одной средневековой новелле, как любовники теряли сознание при виде друг друга, по там не было написано, что до этого они ничего не ели двое суток, а один из них пытался сделать цыганский браслет из снарядной гильзы от сорокапятки, служившей ему пепельницей. Они кинулись навстречу, обхватили друг друга руками и застыли. Сапожниковский букет нелепо торчал у Вики за спиной, и гул самолетов постепенно затихал. Потом Сапожников прямо ей в лицо сказал:

- Здравствуй.

И она ему в лицо сказала:

- Здравствуй.

Он взял ее сумку, она взяла его букет, и они пошли к вокзалу, ничего не стесняясь, и Сапожникову даже хотелось нести эту сумку в зубах, но этого совершенно не требовалось. И когда они сели в машину, и водитель, растроганно сопя, глядел на них в зеркальце, и Вика сидела рядом, и они проезжали по знакомым улицам, Сапожников заулыбался и понял, что он мертвый и что все пропало.

Совсем мертвый, и надо немедленно об этом сказать. Потому что он еще сутки назад боялся, что увидит сходство и этого не перенести, а сейчас, когда они ехали по всем местам, где ездили с другой тысячу раз, он увидел с ним сидит совершенно незнакомая хорошая девушка, которая приехала по его вызову и которая там, в Риге, была слишком похожа на другую, по тому .что он и потом, куда бы пи приезжал, всюду видел другую, потому что он смутно верил, что она куда-то переехала и живет, но только не в Москве, в Москве ее не было. Так.

Потом они тут же по пути в пустой центральной кассе взяли билет в Ригу сегодня на вечер и как-то провели день после того, как Сапожников все рассказал, и даже обедали в "Софии", но ничего есть было нельзя, потому что ода состояла из медных опилок и стекла.

Они еще раз сели в машину и въехали в серые сумерки, по дороге Сапожников купил две плетеные бутылки гамзы, ей на память и Барбарисову, и, когда стемнело на аэродроме, пошли на летное поле к серебристой туше с передвижными ступеньками и пробивались сквозь команду латвийских баскетболисток, которые опоздали на предыдущий рейс, и их обоих бросало в холод при мысли о том, что может не хватить мест и продлиться эта мука. И пробились. У самого трапа Сапожников сказал: