Андрей Балабуха - Маленький полустанок в ночи

Но в баржинской лаборатории знали: это только шаг. Не больше. Главное — впереди. Ведь это только полное овладение тремя процентами потенциальных возможностей мозга, рабочей зоной.

А остальные девяносто семь процентов? И к тому же все время таскать на себе эту самую третью почку, хоть она и весьма портативна, беспокоиться о запасе энергии и АТФ… Нет, это паллиативное, временное решение.

И тогда был предложен новый вариант.

Автором этой идеи был Лешка.

Она поражала простотой: взять лонг-стрессмена и с помощью гипноза попробовать пробить пресловутый барраж. Ведь были же опыты Райновского, который внушал людям, что они Лобачевские и Репины, и те, до сеанса считавшиеся абсолютно бездарными в математике и живописи, начинали в самом деле писать, не как Репин, может быть, но как хорошие копиисты, начинали представлять себе неэвклидову геометрию…

А что, если пойти по пути Райновского?

Эксперимент был задуман очень изящно.

И столь же изящно провалился.

Яновский провел сеанс. И — ничего.

Просто ничего. Тупик. Сооружение из пяти шпал, раскрашенных в черно-белую полоску, укрепленные песчаной обваловкой.

Конечно, остается лонг-стресс.

Он уже принес немало: объективно, явившись (не надо, в конце концов, бояться громких слов!) серьезным вкладом в науку, уже сейчас, только родившись, принес пользу людям; и субъективно — тоже, и в смысле морального удовлетворения, и в смысле сугубо материальном даже. И разрабатывать, улучшать, доводить его можно до бесконечности.

Но хомофеноменология? Что будет с ней? Ведь лонг-стресс не приблизил решения ни на шаг…

К полуночи в баржинской квартире царил настоящий шабаш.

В спальне Гиго отплясывал с Зойкой нечто лихое. Озол с пеной у рта спорил о чем-то с Германом; судя по доносящимся обрывкам фраз — об йоге, которая была больным местом Озола и фигурировала чуть ли не во всех его рассказах. Лешка, Зимин и Боря-бис тоже спорили, но тихо, вполголоса, рисуя что-то на салфетке, — это Лешка собирался «ни о чем не думать»!

Баржин распахнул окно: в комнате было накурено. С улицы хлынул поток сырого и холодного воздуха. Баржин с наслаждением вдохнул его. «Устал, — подумал он. — Устал. И хочу спать». Он собрался было выйти в кухню, погасить свет и посидеть там в одиночестве, когда раздался звонок.

Странно… Больше Баржин никого не ждал.

На пороге стоял Старик. А рядом незнакомый пожилой человек, чем-то его напоминающий, — такой же высокий и тощий, с узким лицом и тяжелым подбородком.

— Принимаете гостей, Борис Вениаминович? — спросил Старик.

Баржин отступил, жестом приглашая их войти.

— А это мой подарок к вашему юбилею, — сказал Старик. — Феликс Максимилианович Райновский, прошу любить и жаловать. Только что прилетел из Москвы, потому мы с ним и задержались несколько.

Райновский!

Баржин взглянул на Старика.

Но тот был абсолютно серьезен.

Только где-то в углах глаз… Хотя нет, это были просто морщинки.

— Очень рад. — Баржин пожал руку Райновскому и распахнул дверь в комнату. — Прошу!

При виде Старика все вскочили.

Из спальни высунулись Зойка и Гиго. Увидев Райновского, Гиго прямо-таки ошалел.

— Феликс Максимилианович! Вырвались-таки?

— Кто устоит перед натиском Чехашвили? — сказал Старик.

— Штрафную им! — потребовал Озол.

— Можно, — согласился Райновский. — Сыро как-то у вас в Ленинграде. Так что с удовольствием…

— Это что за фокусы? — шепотом спросил Баржин у Гиго.

— Я не был уверен, что получится, вот и молчал.

Не прошло и часа, а Баржину стало казаться, что Райновский работает с ними с самого начала, настолько легко и естественно вошел он в их «братию». Это было приятно и самому Баржину, и — он ясно видел это — всем остальным.

Озол притащил поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе, а Старику, не признававшему «этого поветрия», кирпично заваренный чай.

— Ну-с, — сказал Райновский, принимая протянутую ему Зойкой чашку, — а теперь два слова о деле. Только два слова, потому что всерьез мы будем говорить завтра, ибо утро, как известно, вечера мудренее. В общих чертах я о вашей работе знаю. Я имею в виду не лонг-стресс. Я имею в виду хомофеноменологию. Знаю из вашего, Гиго Бесарионович, письма и из неоднократных разговоров со старым моим приятелем Иваном Михайловичем, — Райновский сделал легкий поклон в сторону Старика. — И сдается мне, что вы не только на правильном пути, но и, как любят выражаться борзописцы, вышли на финишную прямую. И сегодняшняя ваша неудача, по-моему, вытекает не из неправильности общих предпосылок, а из погрешностей эксперимента.

— Яновский напортачил, да? — спросил Озол.

— Адька! — рыкнул на него Поздняков. — Вы хотите сказать, Феликс Максимилианович, что система внушения…

— Я очень ценю коллегу Яновского, — сказал Райновский. — И должен признаться, что он организовал все очень хорошо. Вот только что внушать? Это, боюсь, вы с ним не продумали. Что же до технической стороны, повторяю, она была организована на совесть. Я бы, правда, несмотря на высокую степень гипнабельности Германа Константиновича, подкрепил внушение химиотерапией. — Лешка не удержался от улыбки: в свое время он предлагал это. — Торидазин, а еще лучше — мелларил. Можете вы его достать?

— Достанем, — прогудел Гиго. — Достанем, Феликс Максимилианович!

— Прекрасно. Что же до внушения, то его, я думаю, будем строить по следующей схеме…

Озол, слушавший весь этот разговор, сидя на краешке письменного стола, внезапно отключился от окружающего. С ним такое бывало, он называл это «абстрагироваться». Он почувствовал пока еще смутные, размытые, как на недопроявленной фотографии, контуры рассказа, который, возможно, даже не будет фантастическим.

Впрочем, нет — будет, конечно, потому что Озол всегда должен был заглядывать на дюжину шагов вперед…

А Баржин улыбался. Он слушал Райновского и чувствовал, как исчезает куда-то, тает в прокуренном, но, вопреки медицине, таком живительном воздухе комнаты его тоскливая неприкаянность.

Потому что никакого тупика нет. Есть только маленький полустанок в ночи. Поезд стоит здесь совсем недолго, можно только выскочить на платформу, походить, разминая ноги, по хрусткому снегу, искрящемуся в холодном свете ртутных ламп, выкурить сигарету — и снова в путь, дальше, дальше, потому что полустанок — это лишь короткая остановка и немного грусти, оставшейся там, позади…

1971