Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

И еще одна неудача была у дяди Вали в биографии, но гораздо раньше, и не с кем-нибудь, а с родной старшей сестрой, ради которой загробил он здоровье всех органов, кроме глаз – ими он все видел, все понимал.

Началась эта неудача, когда сестра училась еще на четвертом курсе – или на пятом уже? – нет, все-таки на четвертом, – конечно, как всегда отличница и вообще активистка, член даже институтского студенческого совета и, кажется, староста группы, или, может, это ее потом уже избрали.

Одним словом, получил дядя Валя внезапно от сестры длинное послание, а до этого получал только короткие писульки, и было это длинное послание как гром среди ясного неба, однако дядя Валя его не порвал, как впоследствии сыновнее, а, наоборот, спрятал в комод, в тот ящик, где у него теперь красные рубашки лежали, – всю жизнь любил дядя Валя красные рубашки, как благосостояние стало получше, он ими обзавелся в полном комплекте – и розовые, и бордовые, и морковного цвета, а тогда в том ящике одно дранье лежало, так он под это дранье и сунул сестрино письмо, до сих пор оно там лежит, теперь под красными рубашками, не вынимал его дядя Валя ни разу, не перечитывал – зачем душу бередить?

Сообщала сестра в том письме, что полюбила она на всю жизнь одного человека, который ровно вдвое дольше прожил на свете, то есть почти уже пожилой, но такой хороший, такой умный, благородный и красивый, что существования в отдельности от него она себе теперь представить не может. Однако, чтоб брат не думал, будто его в ближайшие дни собираются пригласить на свадьбу, она сообщает сразу же, что свадьба, как таковая, не состоится, по причинам, которые дяде Вале, живущему в деревне и не общающемуся с умными развитыми передовыми людьми, не понять, а если в двух словах, то дело в том, что любовь – это чувство высокопоэтичное и могучее, но, обладая огромной окрыляющей силой, однако, быстро чахнет и легко гибнет, если его сразу же, едва оно родилось, заключить в неволю, именуемую браком, и если – брат это, несмотря на молодость, конечно, замечал – большинство мужей и жен по прошествии нескольких лет супружеской жизни уже не любят друг друга, а в лучшем случае только уважают, то причина этого прискорбного явления кроется именно в том, что их любовь, едва возникнув, сразу же была лишена свободы и получила смертельный ушиб, стукнутая загсовой печатью. Поэтому, писала сестра, первые годы она со своим пожилым возлюбленным проживет, не заточая любовь-птицу в клетку, и лишь когда их чувство, вскормленное свободой, со временем окончательно возмужает, настолько, что никакие удары печатью его здоровью не будут уже вредны, вот тогда они пойдут в загс, и эта теория правильная, хотя дядя Валя ее не поймет, но пусть не печалится, есть в городе люди гораздо более образованные и то не понимают, передовые идеи всегда побиваются каменьями, которые бросает в них консервативно настроенное большинство; единственное, о чем она просит брата, так это чтоб он не присоединялся к упомянутому большинству, если желает сестре счастья.

Нет, все же на пятом курсе это было, потому что дядя Валя хорошо помнит: ровно два года продолжалась эта любовь на вольных пастбищах, – пятый, значит, и шестой курс, – у медиков шесть лет учатся, – а как сдала сестра госэкзамены, так сразу опять обширное письмо прислала – с двойным ликованием: во-первых, по поводу окончания института и получения диплома с отличием, а во-вторых – свадьба не за горами, недели через две, о точной дате дядя Валя будет извещен особо и, конечно, обязательно приедет, пусть только попробует не приехать, сестре будет большая обида, она так благодарна брату за все, что без него просто не мыслит этого торжества, – и, естественно, без своего пожилого жениха, – эти два человека сделали ее жизнь прекрасной, и она будет счастлива познакомить их наконец и подружить.

Вместо извещения о дне свадьбы дядя Валя получил – буквально на следующее утро- второе письмо, которое фактически ждал с большим внутренним болезненным напряжением уже два года со дня на день и ровно сутки, как наконец перестал ждать – словно камень с души свалился, – а вот на тебе, пришло все-таки.

В нем сестра писала, что этот любимый ее человек вдруг уехал – не по каким-либо срочным временным делам, а совсем вон из города, она ни за что не поверила бы, что совсем, но, уезжая, он передал через одно знакомое лицо устно, чтоб его обратно не ждали, и если хотят, пусть считают как угодно, подлецом и даже негодяем. Да, он согласен, что подлец – да, и что негодяй – тоже да, так что если его любимой угодно, то вот ей две подушечки – из негодяя и подлеца, пусть она приземлится на них, не так больно ударится, что же до него лично, то он навсегда останется теперь в несчастном пребывании, как бы его ни называли, а каковы истинные причины, побудившие к срочному отъезду, то любимая их понять не сможет, так как она не способна еще подниматься в те заоблачные высоты, или, наоборот, опускаться в те бездонные глубины, где только и возможны правильные размышления об истинных причинах человеческого счастья или несчастья. Сестра писала, что она все равно случившемуся не верит, даже с подозрением стала взглядывать на это знакомое лицо, передавшее прощальные слова, так как известны случаи, когда человек уезжает, скажем, в командировку, а какой-нибудь садист говорит друзьям, что тот уехал якобы насовсем, или человек уходит в отпуск, а кто-то зло шутит, будто его уволили, и так далее. Много таких случаев.

Но потом, конечно, слова знакомого лица подтвердились. То есть просто прошла неделя, месяц, год, а любимый человек о себе знать не давал, и это молчание убедительнее переданных через знакомое лицо объяснений свидетельствовало, что любовь, вскормленная на вольных пастбищах, оперилась и улетела, так как ей вовремя не были подрезаны крылья.

Сестра, с кровоточащей раной в сердце, уехала по направлению института работать куда-то на Дальний Север и к дяде Вале наведывалась в положенные каждому взрослому трудящемуся гражданину отпускные недели, но говорить об исчезнувшем пожилом возлюбленном в хулительном тоне запрещала. Дядя Валя несколько раз пытался высказаться о нем в том непреложном духе, что, мол, дескать, прощелыга он, подлюга и вор, но сестра каждый раз решительно пресекала подобные мыслеизъявления, говоря, что имя этого человека остается для нее священным и раз он так поступил, то, значит, были у него веские благородные основания, и если не сообщил, какие именно, то, значит, и на это имел веские основания. Однажды она высказала дяде Вале предположение, что, возможно, этот благородный человек заболел неизлечимой и быстро сводящей в могилу болезнью, как врач она могла назвать поименно не меньше десятка таких болезней, которые чаще всего прилипают именно к пожилым людям, – и вот, зная, что обречен, он не захотел связывать любимую женщину, портить ей будущее – она бы, конечно, пошла за него замуж несмотря ни на что, поэтому-то он и не сказал ей о причине, уехал молчком, не пожелав оставить ее через год-два вдовой, а может, и матерью одиночкой.