Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Вот и Верещагин – ему препятствия нужны были.

Его ум становился остер и цепок только тогда, когда ему мешали. Он и драться в детстве умел только в ярости.

Но все это не означает, конечно, что у Верещагина совсем опустились руки и он стал двоечником. Он столько книжек прочитал еще в школе, что первый курс для него как детский сад был. И вообще – слишком уж он разогнался в своей прежней жизни, чтоб так сразу и остановиться. Первый курс он закончил с поразительным блеском. И по решению деканата был переведен сразу на третий. Редкий случай.

На третьем курсе было так же скучно, как и на первом, но весной Верещагин внезапно загорелся, движения его стали порывистыми, глаза заблестели, как у орангутанга для особых случаев, когда из кустов выпрыгивает тигр.

Пришло время писать курсовую работу – вот в чем дело: в конце каждого курса студенты пишут эти так называемые курсовые – особого рода сочинения, в которых они должны продемонстрировать полученные за истекший год знания, а также некоторую способность к самостоятельному научному мышлению. Довольно обыкновенное, в общем-то, дело, – писать курсовые работы, но бывают исключения – для исключительных людей. Верещагин же был на редкость исключительным человеком, мы с самого начала условились так считать.

То есть не условились, а просто знаем: Верещагин – гений. Уж мы-то не повторим ошибки создателя отечественных алмазов академика Леонида Федоровича Верещагина, который к знакомству с нашим Верещагиным отнесся наплевательски – он и представить не мог, какого великого в будущем однофамильца подводят к нему вплотную.

А потом бегал и клянчил: познакомьте меня с вашим Верещагиным… Мы такой ошибки не сделаем.

Мы исследуем первую половину жизни Верещагина задним числом, и нам прекрасно известно, что он теперь за фигура; мы знаем, что за ним даже два телохранителя странного вида неотступно ходят, так что исключительность этого человека для нас не секрет, и мы даже удивились бы, если б в скучном деле написания курсовой работы она не проявилась бы во всем блеске.

Тему курсовой работы студент может выбрать из длинного списка, предложенного деканатом, но может и сам придумать.

Верещагин, конечно, решил сам придумать. Порывшись в памяти, он вспомнил об одной идее, пришедшей ему в голову еще на первом году учебы. Строго говоря, сама идея принадлежала не Верещагину, ее изложение можно было прочитать в университетском учебнике, где о ней говорилось мелким шрифтом и довольно язвительно, что она является плодом спекулятивных рассуждений некоторых ученых, позволяющих себе высказывать подобные – смелые, в кавычках – гипотезы лишь потому, что экспериментально их невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть; во всяком случае, не нашелся еще человек, который придумал бы, как это сделать. А у Верещагина еще с первого курса были кое-какие соображения насчет того, как это сделать.

И вот, в одно прекрасное воскресное весеннее утро он отправился к профессору Красильникову домой, чтоб узнать, как тот отнесется к выбору такой рискованной темы для курсовой работы.

Рискованной она была потому, что в случае неудачи пришлось бы, во-первых, опозориться, а во-вторых, попав в отстающие, лишиться стипендии.

Верещагин часто ходил к Красильникову домой: они и в шахматы играли, и гимнастику по тибетской системе вместе делали, и о женщинах иногда мудро рассуждали с большим жаром. То есть это в основном Красильников мудро рассуждал, Верещагин же больше слушал и мотал, как говорится, на ус. Но – мало намотал; и дальнейшем выяснится, что очень мало, однако не будем забегать вперед: Верещагин часто посещал квартиру Красильникова, и нынешний его визит не был чем-то из ряда вон выходящим, – в настоящий момент нас только это интересует.

Профессор встретил Верещагина в ободранном туркменском халате, с длинным мундштуком арабской работы в руках и, не дослушав, громко закричал: «Брать, брать и еще раз – брать!», то есть получалось, что брать надо три раза, – впоследствии Верещагин именно так и делал, – он действительно трижды в своей жизни, в разные годы, занимался этой темой, что свидетельствует о гениальной прозорливости Красильникова, предсказавшего троекратное возвращение к идее, возникшей на первом курсе, но в тот момент Верещагин подумал, что профессор просто из-за своего темперамента трижды прокричал слово «брать» – нервные и азартные люди, начав что-то говорить или делать, всегда останавливаются с большим трудом и неохотой.

Автор этих строк, замечу, тоже очень любит по нескольку раз произносить одно и то же слово: решительное «нет», например, он редко выпускает в одиночку, а чаще небольшой очередью: спросят, скажем, его в троллейбусе, будет ли он выходить на следующей остановке; в компании, не выпьет ли еще рюмочку – автор всегда говорит: «Нет, нет!» или «Нет, нет, нет!» – чем дольше он повторяет это «нет», тем меньше в нем твердости, когда автор говорит «нет» четыре раза, то это уже почти «да», – слову «да», кстати, он тоже редко позволяет сиротствовать, но здесь предел – четыре повторения. Всем этим я хочу сказать, что автор тоже нервный, азартный человек и поэтому как нельзя лучше понимает Верещагина, именно в смысле нервозности и азартности истолковавшего троекратный выкрик профессора Красильникова.

Намеченную тему Верещагин взял бы так или иначе, потому что она ему нравилась, – он пришел, собственно, не столько посоветоваться насчет выбора, сколько сообщить о выборе уже сделанном, но тем не менее ему, конечно, приятно было видеть, как горячо профессор одобряет его решение, как темпераментно кричит: «Брать, брать и еще раз – брать!», как энергично размахивает длинным мундштуком арабской работы, а также полами драного халата, сквозь дыры в котором можно было увидеть новые шерстяные кальсоны ручной вязки, – посмотрев на эти кальсоны, Верещагин деликатно заметил, что пора бы уже надеть более легкое исподнее. «Почему?» – удивился Красильников. «Потому что на дворе весна», – «казал Верещагин. «Какое это имеет значение!» – сказал Красильников.

Никто из приходящих к нему не мог предугадать, в каком виде профессор возникнет на пороге. Он мог появиться в черном смокинге и галстуке бабочкой, а мог и в застиранных, довоенного покроя трусах. Иногда он приходил на лекцию в выгоревших спортивных шароварах, но нежданный поздний гость мог застать его в замшевом охотничьем костюме с хлыстом у пояса, ножнами и кинжалом в них, хотя ни на какую охоту Красильников никогда не ходил, да и вообще никуда не собирался, – впуская гостя, он кричал: «Только пять минут! Слышите? – шесть! Я уже выпил кефир!», после чего, не давая гостю вымолвить слова, подробно объяснял, что традиционный стакан кефира, в результате многолетнего предпостельного употребления, стал безотказным условно-рефлекторным сигналом и действует на его организм как сильнейшее снотворное. Это разъяснение занимало не меньше трех-четырех минут, так что едва гость открывал рот, чтоб сообщить цель визита, как шесть обусловленных минут истекало и Красильников бесстыдно засыпал на глазах у пришедшего в своем элегантном охотничьем костюме – кинжал бесполезно покоился в ножнах, хлыст свисал до пола; гостю ничего не оставалось как уйти, впрочем, люди с развитым музыкальным слухом предпочитали задержаться на несколько минут, чтоб послушать замечательный красильниковский храп, о котором и по всему миру ходили легенды, – собственно, звуки, издаваемые Красильниковым во сне, нельзя было назвать храпом: нежностью и красотой они напоминали стон очень юной девушки, никогда не певшей со сцены домов культуры популярные песни, в тот единственный в ее жизни час, когда она, забыв все на свете слова, начинает выражать свои чувства без них.